«Филологическая проза» Андрея Синявского

Между тем если внимательно приглядеться к формальным маркерам повествования Синявского, то становится очевидным, что автор избирает структурно-композиционную форму научного дискурса, почти диссертации (бакалаврской или магистерской, кандидатской или докторской), пронизанной узнаваемыми формообразующими узлами и нарративными компонентами. Жанр статья в данном случае, естественно, отвергается объемом предлагаемого исследования. Но в этой связи весьма родственной Синявскому-Терцу оказывается определение П. Вайля и А. Гениса – «филологическая проза», которое, правда, возникло позже, применительно к прозе Сергея Довлатова, однако подобный «анахронизм» не меняет сущности дела – повествование в «Прогулках…» действительно представляет собой образец филологической прозы, применительно к работам Синявского по Пушкину (и Гоголю) пока не нашедшей научной конкретизации, но объединившей воедино интенции художника-творца и литературоведа-исследователя. Понятно, что определение «научная» в данном случае может иметь варианты – псевдонаучная, околонаучная, квазинаучная и др., однако на данном этапе важно акцентировать не меру и глубину научности исследования Синявского-Терца, а стратегию изложения, ракурс избранной жанровой ориентации.

Как известно, в любом произведении первым обращает на себя внимание перитекст – название книги, имя ее автора, эпиграф (если таковой имеется). Что касается эпиграфа, который открывает текст Терца, кажется, его присутствие противоречит канонам научной наррации. Однако, с одной стороны, именно эпиграф у Синявского обеспечивает связь с Вересаевым, с первым Предисловием к «Пушкину в жизни», и тем самым как бы подсказывает компетентному реципиенту исходный претекст, на который опирался и от которого отталкивался автор-исследователь. Уже заходила речь о том, что эпиграф к «Прогулкам…», на наш взгляд, взят не из Гоголя, но почерпнут из Вересаева. Потому, если бы Синявский под цитатой «’’Бывало, часто говорю ему: “Ну, что, брат Пушкин?” – “Да так, брат”, отвечает бывало: “так как-то всё…” Большой оригинал”» поставил не имя Гоголя, а Вересаева, то он бы не очень покривил против истины, а, наоборот, сразу обнаружил (предложил) бы условия постмодернистской игры «qui pro quo», которую в дальнейшем будет эксплуатировать повествователь, когда, например, Баратынским подменяет Жуковского (с. 345), строки Пушкина приписывает Пастернаку (с. 412) или вкладывает известную сентенцию Некрасова в уста Ломоносова (с. 399).

С другой стороны, в стратегиях неканонического академизма, который демонстрирует исследование Терца, эпиграф к научной работе утрачивает чужеродность и привносит черты беллетризации, «олитературивания» текста, придает изложению элементы художественности, признаки «филологической прозы». Другими словами – позволяет автору ориентироваться на стандарты научного исследования и одновременно отклоняться от них. То есть эпиграф «Прогулок…» – это первый маркер-сигнал, который указывает на субъективный характер проводимого научного, должного быть объективным, исследования, предпринимаемого Синявским-Терцем.

Эпиграф не только композиционно, но и полиграфически отделен от основного текста работы – во всех изданиях, подготовленных самим Синявским или М. В. Розановой[105], эпиграф занимает отдельную страницу, располагается и изолированно, то есть акцентированно (акцентно), чтобы не быть пропущенным и не замеченным. Эпиграф у Терца – своеобразный камертон, которым задается тональность всей «прогулки», всего расследования: легкость, приятельство, панибратство. Абрис научного академического исследования a priori растушевывается и преодолевается личностными интонациями изыскателя, ориентированного не на одноличное (= обезличенное) повествование, а на институционный диалогизм (полилогизм).

Легко заметить, что уже первые строки «Прогулок с Пушкиным» задают установку исследования, формулируют исследовательскую проблему, ставят вопросы, определяют задачи, которые намерен осветить и разрешить автор.

Центральный вопрос исследования: «При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе…» (с. 341).

История вопроса: «Позволительно спросить, усомниться (н многие усомнились): да так ли уж велик ваш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые ничего не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты?» (с. 341).

Направление исследования: «И, быть может, постичь Пушкина нам проще не с парадного входа, заставленного венками и бюстами с выражением неуступчивого благородства на челе, а с помощью анекдотических шаржей, возвращенных поэту улицей словно бы в ответ и в отместку на его громкую славу» (с. 341).