«Филологическая проза» Андрея Синявского

Если позволить себе абстрагироваться от «академических венков» пушкинского величия (ср. «Мардонги» В. Пелевина: «Пушкин пушкински велик»), то становится ясно, что несмотря на вольность избранной Синявским лексики (гарцевать, галопировать, шпагат, курбет, строфа-балерина) исследователь прав – именно легкость выделяет и репрезентирует поэзию Пушкина.

Навык литературоведа обращает Синявского к лицейскому периоду в жизни Пушкина и подводит его к пониманию этиологии легкости ранней лирики поэта, которая разовьется в его последующем творчестве. По мысли Синявского, «Пушкин должен был пройти лицейскую подготовку – приучиться к развязности, развить гибкость в речах заведомо несерьезных, ни к чему не обязывающих и занимательных главным образом непринужденностью тона, с какою вьется беседа вокруг предметов ничтожных, бессодержательных» (с. 343). Кажется, неакадемично Терц бросает: «Он начал не со стихов – со стишков» (с. 343). Однако мотивация исследователя если не по форме, то по существу основательна и убедительна: «Взамен поэтического мастерства, каким оно тогда рисовалось, он учится писать плохо, кое-как, заботясь не о совершенстве своих “летучих посланий”, но единственно о том, чтобы писать их по воздуху – бездумно и быстро, не прилагая стараний….» (с. 343). Синявский тонко подмечает: «Установка на необработанный стих явилась следствием “небрежной” и “резвой” (любимые эпитеты Пушкина о ту пору) манеры речи, достигаемой путем откровенного небрежения званием и авторитетом поэта» (с. 343).

Филолог внимателен к поэтическому тексту, чуток к пушкинским эпитетам. И вывод об «авторитете поэта» логичен: как известно пушкинистам, в Лицее первым поэтом считался не Пушкин, а Алексей Иллический, и лавры первенства отдавались ему и самим Пушкиным. Зная биографию юного Пушкина, помня о его любовных проказах и юношеском озорстве, действительно можно согласиться, что «дебютант»-лицеист «ставил ни в грош искусство» и «демонстративно отдавал предпочтение бренным дарам жизни» (с. 343), любовным страстям и юношеским влечениям. Эротизм, по Синявскому, во многом предопределяет легкость ранних стихов Пушкина и формирует критерии ученического периода поэта[111].

Опора для, казалось бы, вольных суждений Синявского – претекст Вересаева, свидетельства очевидцев, в том числе преданных друзей-лицеистов, собранные в книге «Пушкин в жизни».

«Учился Пушкин небрежно и лениво…»[112]

«…мы все видели и слышали <…> как всегда легкий стих его вылетал подобно “пуху из уст Эола”»

«Пушкин <…> имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкой и тонкой, нежели глубокой ум…»

«Пушкин <…> способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики, особливо по части логики…»

«Очень ленив, в классе не внимателен и не скромен, способностей не плохих, имеет остроту, но, к сожалению, только для пустословия…»

О юношеской поэме Пушкина с выразительным названием «Монах»: «Пушкин написал было поэму “Монах”. Кн. Горчаков взял ее на прочтение и сжег, объявив автору, что это недостойно его имени…» «Пользуясь своим влиянием на Пушкина, кн. Горчаков побудил его уничтожить <…> произведение, “которое могло бы оставить пятно на его памяти”…»

Даже несколько цитат из Вересаева позволяют объяснить и мотивировать тот характер «своеволия», который якобы избрал для себя Синявский. Как видно из хроникального претекста, Синявский непосредственно следовал за Вересаевым. И в согласии с ним должен был исповедовать принцип:

«Повторяю: критическое отсеивание материала противоречило бы самой задаче этой книги. Я, напротив, старался быть возможно менее строгим и стремился дать в предлагаемой сводке возможно все, дошедшее до нас о Пушкине, кроме лишь явно выдуманного» (Предисловие, выд. автором. – О. В., В. В., с. 9).

Поэтому, когда Синявский-Терц произносит свою знаменитую фразу:

«На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох» – он только по-пушкински легко оформляет свое суждение и по существу оказывается, несомненно, прав. Именно легкая (и легковесная) юношеская поэзия («стишки») – в большей или в меньшей степени «достойные/недостойные» – открывали Пушкину путь в большую литературу, в Поэзию[113].

Права М. Розанова, когда по поводу обвинений в эпатаже восклицает: «Ощущение такое, что за семьдесят лет <…> многие стали читать по складам и только буквально»[114]. Она убедительно разъясняет: «Что здесь может быть эпатирующим? Ведь если мы напишем эту сакраментальную фразу <…> другими словами, получится приблизительно так: “А. С. Пушкин, вошедший в большую поэзию своей ранней любовной лирикой, привлек всеобщее внимание”. Все нормально: вошел и привлек…»[115]