Я вижу из глубины тех далеких лет, предшествовавших первой мировой войне, о которой неустанно пророчествовал Ш. Пеги, хотя мало кто из интеллектуалов прислушивался к этим пророчествам, лицо молодого священника — среднего роста, с высоким лбом и пронзительными глазами, с лицом, которое как-то внезапно делалось узким, с тонкими, плотно сжатыми губами и незабываемым голосом. В нем все выдавало священника. Он обращался с вами как брат, который не намного старше вас, однако уже успел принять участие в духовных битвах, и это давало ему право служить для вас поводырем.
Аббат Люсьен Поле — духовник и профессор философии в Большой Семинарии в Исси — очень скоро был вынужден подыскивать для себя другое место. Насколько мне известно, его участь была решена в тот день, когда, как он сам мне об этом рассказывал, еще дрожа от возмущения: во время трапезы «один из этих господ» презрительно отозвался о философии Бергсона. «О,— говорил он мне тогда, — и тут я ему все высказал в лицо!» «Restiti ei in facie». О последствиях нетрудно было догадаться. Прирожденный философ, не способный по какой-либо причине менять то, что он преподает, не мог не отказаться от должности. Так он и поступил. Этот человек, чье сердце было объято любовью к Христу, стал приходским священником и при этом не чувствовал себя униженным. Когда в 1914 году разразилась война, аббат Поле по собственной воле стал священником в стрелковом батальоне. Он знал, что смерть поджидает его на каждом шагу, но всегда следовал за солдатами, когда они шли в атаку, он шел с ними, чтобы отпустить грехи в случае необходимости, вооруженный только распятием и укрепленный верой в то, что священник должен быть всюду, где умирают люди. Попавшая в голову пуля преждевременно оборвала эту жизнь, полную жертв, принесенных с любовью и радостью. «Он пролил свою кровь ради нас, — говорил он тогда, — следовательно, мы должны пожертвовать своей кровью». Те, кто его любил, любят его и теперь, в глубине своих сердец они молятся — им и не приходит в голову мысль молиться за него.
Те, кто подумает, что трудности его пути были вызваны вполне определенными причинами, не ошибутся. Действительно, такие причины были. Если бы потребовалось написать на его могиле краткую эпитафию, то следовало бы ограничиться двумя определениями:
Сколько часов мы провели вместе, страстно обсуждая последнюю лекцию Бергсона, которую мы только что прослушали, или его книгу, которую мы только что перечитали! Мы никогда не посещали философа. По какому праву могли мы присвоить себе целый час его жизни, каждая минута которой драгоценна для многих людей? Однако, нас объединяла личная преданность ему, я имею в виду тот прекрасный смысл этого слова, который придавали ему наши предки, а именно: горячая признательность за все то, чем ты обязан другому человеку.