Философ и теология

Впрочем, стоило довольно большого труда узнать, в чем же заключался смысл этой доктрины. Повторим, что основные выводы были абсолютно ясными, но они ничему не могли научить читателя. Существует единый Бог, бесконечный, всемогущий, нематериальный и т. д. — все это мы знаем из катехизиса со времен нашего первого причастия. С другой стороны, автор утверждал, что он приверженец Аристотеля, но, воистину, Аристотель никогда не учил тому, что здесь дается в заключениях. Можно было бы ограничиться преподаванием выводов самого Аристотеля, но тогда не стоило бы говорить ни о едином и бесконечном Боге-Творце, ни о бессмертии души; чтобы избежать этого несоответствия нам преподносили весь корпус философии Аристотеля, да еще и с христианскими заключениями в придачу. С разделением на главы в традиции скорее уж Вольфа, чем Аристотеля и св. Фомы, этот учебник всем другим философским системам противопоставлял ясный и простой отказ принимать их во внимание. Не то чтобы С. Рейн-штадлер вообще отказывался их упоминать или был неспособен в них разобраться — отнюдь нет, его изложение системы Канта было удовлетворительным ровно настолько, насколько это позволяла книга такого рода. Тем не менее, напрасно стали бы мы искать хотя бы след усилий, необходимых для того, чтобы понять происхождение кантиантства и его смысл. Главная задача для Рейнштадлера заключалась в том, чтобы показать «ошибочность» философии Канта.

Помимо схоластов, мало кто занимался подобной философией. Один из фрагментов книги Рейнштадлера, вероятно, поможет лучше понять, что было неприемлемым для студента Сорбонны, что было неприемлимым в этих проведенных коротких судебных разбирательствах, когда, не удовлетворившись вынесением обвинительного приговора, судья еще и оскорбляет подсудимого. Кстати, речь в этом фрагменте идет именно о Канте: «Всякая критика, ведущая к отрицанию истин, признанных всеми людьми (поскольку их самоочевидность легко распознается разумом), или же к утверждению того, что повсеместно отрицается как ложь, несовместимая с жизненным опытом людей— такая критика более чем лжива; и по правде говоря она совершенно безумна (dementissi-ша). Именно такова кантовская критика чистого разума, поскольку все ее выводы противоречат здравому смыслу, естественным заключениям разума, всему тому, что люди делают и говорят. Таким образом, кантовский критицизм должен быть отброшен как безумие (Ergo criticismus Kantianus ut insania reiciendus est)».

Мне бы не хотелось, чтобы читатель подумал, что это случайная цитата. Современная схоластика на протяжении долгой истории своего развития, причем большая часть этой истории была занята спорами, не только на ходу подбирала обломки различных доктрин, попадавшихся на ее пути, она еще и заразилась некоторыми дурными привычками, как например, некорректными приемами ведения дискуссии, введенные ее злейшими врагами — гуманистами XVI века. Всякое положение, отвергаемое Сансеверино, оказывается абсурдным: «Absurdus est modus quo Kantius criticam suam con-firmare studet absurdem doctrinam assent Fichtaeus; haec enim duo sunt prorsus ab sur da; rosrmnzanum sy sterna absurdum in se est; haec superiorum Germaniae phiLosophorum systemata ornnino absurda esse ab iis quae edibi; demonstravimus satis patet>>, — и так далее в том же духе. Это похоже на какую-то манию. Только схоластические философы, пишущие на латыни, могут в наши дни рассматривать нанесение оскорбления противнику как элемент опровержения. Сами они отнюдь не рассержены и не видят в этом лукавства. Все это для них только условности стиля, литературные красоты, начало ритуального танца перед позорным столбом, к которому привязан приговоренный. Несчастный заблуждается — следовательно, он потерял рассудок.

В то время подобные философские нравы вызывали у меня удивление. Они приводили меня в негодование, тем более, что я не понимал их смысл и причины. Сегодня уже никто не читает схоластических трактатов, если только это не входит в круг профессиональных обязанностей человека, и совершенно напрасно, поскольку некоторые из них чрезвычайно любопытны. Однако сознание того, что эта философия больше никого не интересует, создает у тех, кто считает ее единственно верной, ощущение отрезанности от мира. Эти люди знают, что читатели их произведений думают так же, как и они; напротив, те, с кем они так галантно обходятся, читать их не станут— спрашивается, зачем же стеснять себя в выражениях? разговор идет среди своих, как-бы при закрытых дверях. Вход свободен, но присутствующие знают, что никто не придет.