Философ и теология

поработать над темой «Декарт и схоластика». Рекомендуя мне эту тему, он ориентировался на знаменитое исследование Фрейдента-ля «Спиноза и схоластика». К тому времени я еще ничего не знал о схоластике, не прочитал ни одной строки, написанной св. Фомой Аквинским, и не слышал о его учении от наших преподавателей. Л. Леви-Брюль знал, что я католик и поэтому думал совсем по-другому. Только для того, чтобы доставить мне довольствие, он — социолог, автор книг «Первобытное мышление» и «Мораль и наука о нравах» — предложил мне этот сюжет. Я упоминаю об этих деталях для того, чтобы подтвердить истинность чудесных строк Ш. Пеги о «той поистине огромной широте, либеральности и даже сердечности, которые являла нам философия в интерпретации нашего учителя Л. Леви-Брюля». Слова о широте и сердечности очень точно определяют самую суть его преподавательской мацеры — найти лучшие слова, пожалуй, невозможно.

Появившаяся в 1913 году работа «Свобода Декарта и теология» была результатом этих исследований. Полученные выводы оказались для меня неожиданностью. Для того, чтобы лучше разобраться в сущности проблемы, мне пришлось затронуть то, что мне представлялось средневековыми источниками философии Декарта. Тогда-то я и познакомился с произведениями св. Фомы Аквинского и других схоластических теологов. Декарт унаследовал значительную часть выработанных ими понятий и заключений, однако,слово «источники» плохо определяет ситуацию. В действительности, схоластика была для Декарта не источником, а чем-то вроде карьера, который он разрабатывал. По мере продвижения моей работы я испытывал все возраставшее беспокойство, так как видел, как мало сохранилось у Декарта от философских позиций, обосновывать которые довелось не ему, а схоластическим теологам. Дело было не в заключениях его учения, но в некой присущей ему вообще манере брать только выводы, опуская весь ход рассуждений. Потери, которые понесла субстанция метафизики при переходе от схоластики к Декарту, мне представлялись огромными. Сорок пять лет спустя я отчетливо вспоминаю то чувство тревоги, овладевшее мною в тот день, когда я, так долго сдерживавший свое перо, все-таки написал следующую простую фразу: «Во всех отношениях картезианская мысль свидетельствует более об оскудении мысли, нежели о ее прогрессе, если сравнивать ее с теми источниками, которые ее питают» .

Поскольку истина, в моем представлении, заключалась именно в этом, я должен был заявить о ней, однако,тем самым я бы нарушил некий неписанный запрет. Мои выводы ставили под сомнение ставшие привычными взгляды на историю; иначе говоря, он затрагивал существовавшие догмы. Если средние века предоставляют нам образцы более разработанной и лучше обоснованной метафизики, чем метафизика Декарта, то уже не так легко согласиться с Кузеном, утверждающим, что от греков до Декарта не было ничего, кроме сумерек разума, наступивших вслед за постепенным угасанием света греческой философии. Если в чем-либо св. Фома превосходит Декарта, то уже нельзя поддержать Амлена в его мнении, что «Декарт приходит на место Древних, как если бы в промежутке ничего не было».

Это изменение исторической перспективы влекло за собой проблему чисто философскую по своему характеру. Виктор Кузен как-то раз совершенно справедливо сказал: «До Декарта философия была теологией». Если представлять себе философию Декарта прежде всего как отказ от схоластики, то ситуация оказывается очень простой: сначала был св. Фома, затем пришел Декарт; сначала теология, затем философия. Однако, если Декарт пользовался материалом, который перешел к нему от св. Фомы, то ситуация странным образом осложняется, поскольку в этом случае то, что было теологией у св. Фомы, каким-то образом превратилось в философию у Декарта. Следовательно теология и философия не столь уж различались по своей сущности, как принято было думать. Точнее говоря, для того, чтобы Декарт смог извлечь из схоластических теологов столько философии, было необходимо, чтобы последняя в том или ином виде изначально присутствовала в их произведениях. Таким образом, в средние века существовала своя философия и задача исторической науки состояла в том, чтобы ее обнаружить.

Эта проблема прибавлялась к тем, о которых мы говорили ранее, и хотя она была слишком сложна, чтобы мы могли разрешить ее тотчас, все же забывать о ней не стоило. Но каким образом та философия, которую Декарт обнаружил в схоластике, могла там оказаться?