Философия

22 февраля мы с моим другом Зданевичем выехали в сопровождении двух казаков к Палантекенскому перевалу, чтобы осмотреть тамошний форт. Мы пересекли долину Евфрата и приблизились к проходу в ущелье, куда вела, поднимаясь наверх, тесная тропа. Довольно скоро на одном из участков пути вокруг нас стала сгущаться снежная мгла. Двигаться нужно было крайне осторожно, чтобы не сорваться в пропасть и не увязнуть в сугробах. Два часа спустя мы добрались до верховья Палантекенского перевала – открытой возвышенности, которую с разных сторон прорезали скалистые пики. Вдали вырастал гигантский горный массив, образовывавший южно-армянское вулканическое нагорье. Чёрные силуэты гор на мгновение показывались на юго-востоке и почти сразу исчезали из поля зрения, растворяясь в пелене. Размытые очертания вершины Бингель-Даг, чарующей, легендарной «горы тысячи озёр» высвечивались и тотчас же угасали. Казалось, будто смотришь на великолепный пейзаж сквозь занавес, который то поднимается, то опускается. Причудливые фигуры выплывали из тумана, а воображение дорисовывало появляющиеся и пропадающие контуры гор, создавая бесконечную череду сказочных картин. Мы с моим другом ненадолго остановились, любуясь этим зрелищем, а затем продолжили путь до Палантекенского форта, который, как и Чобан-Дэдэ, принадлежит к числу самых высокогорных крепостей в мире (10 000 футов). Цитадель стояла на округлой возвышенности, а стены и брустверы были сложены из камней, добытых там же, в соседних скалах. Кругом всё словно вымерло, и лишь завывания ветра разрывали тишину. Мы въехали на территорию гигантского внутреннего двора, в центре которого располагался подземный арсенал. Из входного люка на нас смотрело несколько пар глаз – русские часовые, охранявшие перевал, трезво рассудили, что в такую погоду ни им, ни врагам под открытым небом делать нечего. Они пригласили нас внутрь и, поставив чайник на огонь, начали рассказывать нам о том, как небольшой русский отряд, в котором они числились, переходил через Палантекенский перевал. Турки отступили без боя, как только стало известно, что Девебойнские крепости эвакуированы. Палантекенский форт строился, чтобы сдерживать наступление со стороны массива Бингель-Даг и Мушской долины. А приветившие нас солдаты шли от Хныса и почти неделю скитались по бесприютным горам и равнинам. Из еды у них было лишь то, что поместилось в карманах. Когда они достигли Палантекенского перевала, турки уже ретировались и, к счастью, оставили кое-какие съестные припасы. Пока заваривался чай, один из солдат обратился ко мне: «Когда же эта война закончится?» Я ответил, что не знаю, и спросил, не устал ли он воевать. «О нет, – сказал он. – Я уже дважды был ранен. Я сражался за родину и охотно снова пойду в бой». На несколько минут все притихли. Молчали и мы с моим другом. Тогда я спросил у остальных солдат, что они думают о войне. Немного помявшись, один из них произнёс: «Война есть война. Когда-нибудь ведь она должна закончиться. А до тех пор надо воевать». И снова повисло молчание. Будь я корреспондентом какого-нибудь английского бульварного издания или представителем могущественного газетного синдиката, который кормит английскую общественность публицистикой, мне бы полагалось тотчас же сесть и настрочить статью о необычайной твёрдости духа и решимости, царящих в рядах русской армии, о людях, готовых биться не на жизнь, а на смерть до последней капли крови. Но я выдержал паузу, и когда мне подали чашку крепкого, дымящегося чая, сказал: «А вам не кажется, что война – это чудовищная глупость и зло? Люди убивают друг друга, сами не понимая, зачем. Это братоубийство, и ничего хорошего оно не принесёт. Уж точно ни вам, ни мне». И сразу же напряжение между нами как рукой сняло, установилась какая-то иная атмосфера. «Да уж, – согласился один, – вернее и не скажешь. Турецкий мужик нам не враг». Другой подхватил: «Если Николай с султаном чего не поделили, так пусть сами и дерутся». Даже тот солдат, который ещё несколько минут назад говорил, что дважды получал ранения и готов снова пойти в бой, не удержался: «Только этого нашим господам да барам и надо, чтобы мы дома от рук не отбивались». И он пустился в длинный рассказ о родной деревне на Волге, о том, что его собратьям досталось лишь несколько жалких десятин земли, а вокруг – сплошь хозяйские владения, о том, что крестьяне работают за пару копеек в день, отдавая весь урожай барину, о том, что всем заправляет земский начальник – барский прихвостень. «Им-то наверняка хорошо, что мы воюем, – прибавил он. – Дома мы слишком часто обо всём этом задумываемся». Тут я перевёл разговор на другую тему, ведь если бы стало известно, что я распространял революционные идеи среди военных, у меня могли бы возникнуть неприятности. Услышанного мне было достаточно: теперь я понимал, чтó на самом деле думали солдаты. Но я не сел писать статью для моей газеты, ведь я знал, что цензор – сей мудрый блюститель новостей и мнений – расценит любой пересказ этого разговора как «причинение ущерба государственным интересам».