Философия красоты

– Сейчас. Здесь. Нас только двое, ты и я, что бы ни произошло, клянусь, это не выйдет за пределы квартиры. Да и не верю я, что случиться нечто ужасное, ты цепляешься за маску, боишься поверить, что без нее тоже можно жить, но попытайся.

– Не надо. – Ксана не просила – умоляла оставить ее в покое. Ксана желала оставаться такой, какой была, но это трусость. Всего-то и нужно сделать один шаг, Эгинеев поможет, а потом она поймет, что это было правильно.

– Поверь мне. Пожалуйста.

– Почему?

– Потому что я тебя люблю и никогда не сделаю больно. Я никогда тебя не предам. Клянусь. Просто… я хочу видеть лицо любимой женщины, а не это…

На сей раз она позволила коснуться маски. Мягкая, бархатистая поверхность, то ли кожа, то ли ткань какая-то, Эгинеев не очень хорошо разбирался в тканях, но эта ему понравилась, приятная на ощупь, к тому же теплая.

– Ты уйдешь, – обреченно, будто все уже произошло, и пути назад нет, произнесла Ксана. – Сбежишь.

– Никогда.

– Никогда не говори никогда. Фильм такой есть. И предупреждение. Никогда не говори никогда, никогда не обещай невыполнимого… но ты прав, рано или поздно… Держи.

Маска упала на протянутые ладони куском темноты, живым и теплым. Тонкая ткань – или все-таки кожа? – мелкие трещинки-морщины, и удивительный рисунок, Эгинеев никогда не видел подобных – лиловые линии на черном фоне. Странно. Красиво. Загадочно.

– И как тебе это? – В голосе Ксаны звучал вызов и… страх. Хорошо замаскированный, старый, как родовое проклятье, страх. – Иван говорит, что у каждого человека есть тайна, меленькая, большая, иногда смертельная… а у меня просто некрасивая, правда?

Эгинеев молчал.

– Видишь, – Ксана повернулась, чтобы было лучше видно. – Аронов сказал, что это похоже на застывшую лаву. Он любит красивые образы. Как по мне, это тухлое мясо, разве что не воняет. Врачи сказали, что ничего сделать нельзя, что кровоснабжение нарушено и мне вообще крупно повезло. Что в таких случаях бывает воспаление, гангрена или еще чего похуже, а я просто уродкой стала. Зато живой. Лучше ведь быть живым чудовищем, чем мертвой красавицей. А ты как считаешь, капитан Эгинеев?

Химера

Он ушел. Он просто развернулся и ушел, не сказав ни слова. Это как пощечина, это хуже пощечины. Ну а чего я ждала? Понимания? Заверений, что внешность ничего не значит? Предложения руки и сердца?

Я – чудовище.

Теперь я точно знаю, что я – чудовище. Я видела свое отражение в его глазах и выражение его лица. Я – Чудовище, которое долго притворялось Красавицей. Настолько долго, что и само поверило, будто…

Нагнувшись, я подобрала маску. Пустые глазницы смотрели с укором, точно спрашивали, понимаю ли я, что наделала. Понимаю, очень хорошо понимаю. Мучительно больно выходить из привычной роли и еще больнее вползать в нее снова. Гладкое платье казалось змеиной шкурой, браслеты натирали запястья – еще немного и появится кровь – а маска… до чего же она тяжелая, липнет к лицу расплавленным свинцом, не стереть, не смахнуть, не избавиться. Я к ней приговорена, в радости и печали, в болезни и здравии… вместе… этот брак будет прочнее многих, ибо сплочен болью и обидой.

Эгинеев тоже внес свой вклад в эту боль. Ну что ему стоило хотя бы притвориться? Люди всю жизнь притворяются, отговариваясь "ложью во спасение", а когда эта самая ложь понадобилась, вышло, что промолчать легче.

И больнее.

Кожа горит, чешется, как от ожога. В квартире душно, еще минута и я задохнусь. Окно… Черт, не открывается. На балкон, скорее на балкон… Морозный воздух отрезвил, а ночь успокоила, блаженная темнота холодными ладонями уняла огонь, укрыла, спрятала. В темноте все кошки серы, а женщины прекрасны.

Пятый этаж. Вверху россыпь крупных звезд, тонкий ломтик луны и редкие клочья серых облаков. Внизу… Клумба с подмерзшей землей и седой от изморози асфальт. Будет больно, но боли я не боюсь.

О мертвых либо хорошо, либо ничего.

Редкостный шанс – умереть красивой. Сейчас, пока никто не заглянул под маску, пока Эгинеев не проговорился, пока меня любят… Будет больно, но я умею терпеть боль. Всего-то и надо – шагнуть за перила и вниз… Узкий подол платья мешал и я, не задумываясь, стащила платье, и туфли тоже сняла – Ник-Ник расстроится, если я их испорчу. Он же не виноват, что я такая дура. Никто не виноват. На плечо упала снежинка. Холодно, и холод, верный союзник ночи подталкивает вперед, туда, где не будет ни темноты, ни мороза, ни слез, ни боли.

По ту сторону перил обнаружился узкий цементный козырек, стоять на котором было скользко и неудобно. Скорее. На счет три.

Раз, два, три…

Руки мертвой хваткой вцепились в железное кружево балкона, руки не желали умирать, они привыкли к ежедневному маникюру, кольцам и льстивым прикосновениям мужских губ. Нет уж. Хватит. Я твердо решила… Как в бассейне, красивый взмах и прыжок, на счет три.

Раз… – Ночь дружелюбно качнулась под ногами.

Два… – Пальцы нехотя расстаются с опорой… Скользко… И… два с четвертью… два с половиной… тр…