Философия красоты

В плечи вцепились чьи-то руки, хваткие, жестокие, причиняющие боль, они держали крепко: не вырваться. Они тянули вверх, и ослабевшее тело покорно следовало этим рукам.

– Дура! – Иван от души залепил мне пощечину. Потом еще одну. – Идиотка. Коза шелудивая!

– Почему шелудивая? – Мне было обидно. И за дуру, и за идиотку, и за козу, почему-то шелудивую. Да что он вообще понимает, недоалкоголик несчастный? Скотина тупая.

– Потому.

– Отпусти.

– Чтобы ты снова? – Иван махнул головой в сторону перил. – Жить надоело?

– Надоело.

Меня колотило, то ли от злости, то ли от страха, то ли просто от холода. Еще было очень стыдно, будто бы я нарочно подстроила эту сцену на балконе, чтобы шантажировать… А кого мне шантажировать? Ивана? Глупо. Ник-Ника? Найдет новую звезду, у него это просто получается. Лехина? Этому вообще фиолетово.

Эгинеева?

Горячий клубок боль взорвался в груди. Почему? За что? Просто за то, что я оказалась не настолько красивой, как он себе вообразил? Но я же не виновата. Я… Я плакала и не понимала, что плачу, пока Иван, подхватив меня на руки, совсем как в том случае, со стеклом в туфлях, не произнес на ухо.

– Давай, милая, лучше плачь, реви во все горло, только глупостей не делай.

– Я не…

– Не делала. Ты просто не успела. Господи, Ксана, ты хоть понимаешь, как тебе повезло, что ты не успела?

Не понимаю и не хочу понимать. Это было мое решение, пусть глупое, но мое и он не имел права вмешиваться, а вмешался. Вытащил. Зачем? Для чего? Чтобы я и дальше обманывала и обманывалась? Чтобы постоянно гадала, кому же они все поклоняются: Оксане или Химере? Человеку или маске? Чтобы всю оставшуюся жизнь – игра не продлится долго, благодаря Славкиным стараниям скоро все узнают, какова я на самом деле – зализывала раны?

Иван закутал меня в одеяло, силком влил в рот какую-то горькую пакость с резким ароматом самогона и той же гадостью растер ноги. Но меня по-прежнему била дрожь, а еще почему-то было очень холодно. Просто безумно холодно.

– Ну и зачем? – Иван не отходил ни на шаг, точно опасался, что, стоит отвернуться, и я повторю попытку. Зря он так дрожит, не повторю, на второй раз не хватит смелости.

– Просто так.

– Просто так ничего не бывает. Из-за него, да?

– Ты о ком?

– О том круглолицем придурке, из-за которого ты решила умереть.

– А почему ты уверен, что…

– По кочану, – Иван уселся рядом. От него привычно пахло туалетной водой, мятой и виски. Снова захотелось плакать. Или поделиться. С Иваном можно, он свой, он не выдаст, не посмеется, выслушает и сочинит очередной кособокий стих, после которого мне останется или довести начатое до конца, или посмеяться от души.

Говорить, не глядя в глаза собеседнику, легко, это как разговаривать с самим собой, а себя нет нужды обманывать. Из-за холода и страха рассказ получился смятым и совершенно идиотским, но Иван выслушал. Он умел слушать.

– С бумажных корон позолота слетает, из дерева шпага, разломанный щит, под маской чужою вся жизнь пролетает, а сердце из ваты так странно болит… Глупая ты, – Иван нежно погладил меня по щеке, – хоть и храбрая. Но это потому, что глупая. Аронову не говори, что наделала, он расстроится, с шантажистом я разберусь, а мент твой… забудь о нем. Обо всех забудь. Помнишь мультфильм про чертенка?

– Номер тринадцать?

– Ага, у них девиз хороший, очень современный. «Люби себя, наплюй на всех, и в жизни ждет тебя успех».

– Я так не умею.

– Учись, а то всю жизнь будешь слезы лить. Лишь бы твой мент репортерам не настучал… и бывший твой как-то не вовремя появился.

– И убийца. – довершила я список неприятностей.

– И убийца… – задумчиво повторил Иван. – Итак, милая леди, имею честь и наглость пригласить вас завтра в свою холостяцкую берлогу. Думать будем. Есть у меня соображения, а вдвоем, как говорится, веселее. Только чур не плакать. И на мента своего наплюй, поняла?

Поняла. Но наплевать все равно не вышло. Я проснулась среди ночи, представила, какая красивая у меня могла быть семья, и расплакалась. Ну подумаешь, Эгинеев, мы и знакомы-то два дня. Ну ладно, три, я про него почти ничего не знаю – подумаешь, живет в трехкомнатной квартире, которую хочет разменять на две, сестра Вера почти репортер и недавно замуж вышла, а муж у нее увалень и придурок, еще Эгинеев любит собак, пиво и рыбалку… он подарил мне белую розу на длинном стебле, и смешно смущался, когда я говорила об Иване…

Не хочу плакать. Не буду. Завтра показ и мне нужно быть в форме, или Ник-Ник станет орать, и тогда я точно сорвусь. Иван говорит «люби себя и плюй на всех»? Я попытаюсь, завтра же попытаюсь. А пока горячие слезы сыпались из глаз, а я, зажав зубами подушку, изо всех сил пыталась плакать потише.

Дура, какая же я дура!

Дневник одного безумца.