Философия красоты

– Каком кверху, – Аронов скорчил забавную рожицу, – к зеркалу иди, оно уже заждалось, милая моя… А забавно получается: Зеркало Химеры для Химеры.

Только теперь я увидела Зеркало. Не игривое дамское зеркальце, которому самое место в пудренице, не солидное серебряное озеро из трех частей, что селятся на трюмо, а именно Зеркало. Крупное, в мой рост, с тяжелой серебряной рамой и темным нутром, заполненным игривыми золотистыми искрами. Зеркало манило, звало, обещало показать нечто особенное. Искры свивались в золотые жгуты, заполняя все пространство, а когда пространство иссякло, искры разом погасли, и я увидала себя.

Или уже не себя?

На меня смотрела чужая женщина, она была не незнакомой, а именно чужой, в этой женщине не осталось ни капли меня. Длинные, ниже пояса волосы неестественного темно-лилового, на грани с чернотой цвета, старательно вылепленный подбородок, крупные вишневые губы – единственная яркая деталь в ее облике – и мертвенно-белая кожа. Завидуйте чопорные европейские модницы минувших веков, отворачивайтесь, скрывайте лица изысканные японки со старинных рисунков, ни холст, ни шелк, ни рисовая бумага не способны отразить всей упадочной глубины этого белого цвета.

Не краска, но два года в подземелье и таинственные зелья Ник-Ника.

Платье… Сотворенное Ник-Ником платье меньше всего походило на одежду. Это дымка, облако, тень, прилипшая к коже, коварная и нежная одновременно.

«Если ты хочешь любить меня, полюби и мою тень», – пел когда-то Бутусов.

Я любила это платье-тень во всем его невообразимом великолепии. Скользкое, холодное, легкое, манящее. Соответствующее Образу, как выразился Ник-Ник. Этот наряд невозможно описать словами, его нужно видеть, даже не видеть – созерцать с восторгом и благоговением. Ник-Ник – гений.

Черная гладкая ткань – не шелк, не кожа, не латекс, но все разом – с лиловыми ирисами. Я видела эскиз, видела хрупкие тени лепестков и длинные тычинки с легчайшим налетом серебра, звездная пыль, прилипшая к неживым цветам, видела темные стебли и листья, видела, но не понимала, как это – черно-лиловое безобразие может быть красивым.

Может.

А еще лиловое кружево и легкая дымка из органзы… платье держалось на теле само, без шнуровки, бретелей, клейкой ленты и других ухищрений.

– Оно сшито на тебя, вот и все, – сказал Ник-Ник.

Вот и все. Меня больше нет, зато есть незнакомая женщина с лиловыми волосами и маской. Те же два цвета: черный и лиловый, левая сторона скрыта почти полностью, зато правая, на мой взгляд, чересчур открыта. Ассиметричность создает впечатление незавершенности, а еще не могу отделаться от впечатления, что маска в любой момент упадет. Одно неловкое движение – и конец маскараду. Это потому, что не привыкла еще, уже три дня хожу в маске и даже сплю в ней, но никак не привыкну. Маска… маска довершает образ, иллюзию красоты, иллюзию совершенства.

Леди Химера, так зовут женщину из зеркала, леди Химера.

Приятно познакомиться.

Якут

Эгинееву почти удалось расстаться с непонятной ему самому страстью к Аронову. Конечно, пошло называть это состояние страстью, но другого слова Эгинееву подобрать не удалось. Да и как назвать состояние, когда все до единой мысли направлены на одного человека. Одержимость? То-то и оно, но одержимость – это где-то совсем рядом с сумасшествием, а Эгинеев себя сумасшедшим не считал.

Но в любом случае, интерес к делу пошел на спад, больше не хотелось искать, копать, вытаскивать на свет божий давно забытые тайны и препарировать чужие жизни. Глядишь, еще немного и удалось бы совсем вылечиться, но позвонил Михалыч. Сам позвонил: явление более чем необычное, поскольку единственная компания, в которой Михалыч чувствовал себя вольготно, – это трупы. Михалыч работал в патологоанатомом и работу свою любил. Более того, он благоговел перед смертью, преклонялся и внимал своей богине с пылом новообращенного. Он собирал смерти, как другие собирают бабочек, он складывал их в деревянные ячейки старинного секретера, расправлял крылышки фотографий и тонкой перьевой метелкой сдувал зловредную пыль с тускнеющих чернил.

– Привет, Якут, – Михалыч с живыми обращался с той же граничащей с откровенным хамством легкостью, что и с мертвыми. Кэнчээри вообще сомневался, что Михалыч видит разницу. – Жду в гости. Бутылку прихвати. Разговор есть. Адрес помнишь?

Адрес Эгинеев помнил, а еще помнил узкий темный подъезд, такой же темный и еще более узкий коридор, пропахший пылью и формалином, темную комнату со старинным секретером в углу.

Со времени прошлого визита ничего не изменилась, даже майка на хозяине квартиры была та же – синяя, растянутая, с вылинявшей пумой на груди.

– Закуску привез? – поинтересовался Михалыч.

– Пельмени.