Философия поэзии, поэзия философии

Разумеется, для многих ревнителей чистоты профессионально-философских риз такая интерпретация философствования может оказаться неприемлемой. И их можно понять: ведь должен кто-то быть озабочен профессиональной спецификой философского знания, ограждением философии от душеспасительной публицистики. Сложность только в том, что момент человеческого сострадания всегда составлял одну из важнейших мотиваций философского творчества. Иначе – как понять всю религиозно-философскую традицию и Запада, и Востока?

Обстоятельство второе. Иной раз забывают, что Соловьев – по нынешним меркам – был молодым философом, не дожившим даже и до пятидесяти. И что важно, – умер он в полноте творческих планов, причем в такой полноте, когда нарастали именно библейские компоненты его мipосозерцания и когда он осознанно и напряженно искал новые пути теоретического обоснования этих компонентов[563].

Вспомним: менее чем за год до кончины, в письме в редакцию газеты «Новое время» от 23 ноября 1899 Соловьев пишет, что в планах его ближайших работ – «…библейская философия с переводом и толкованием Библии» [564]…

Наследие Соловьева – если подходить к нему с замкнутых на самих себе позиций «житейского сознанья»[565] (что, по существу, и характерно, для большинства критиков), – может показаться исполненным почти неодолимых противоречий: православный – и филокатолик; церковный традиционалист – и внутренний реформатор религиозного опыта; истовый христианин – и юдофил; русский патриот – и человек, движимый искренней любовью к польскому народу и его культуре; легитимист – и либерал; эсхатолог – и прогрессист; ревнитель строгого философского дискурса, философский аналитик – и поэт… И так – до бесконечности.

Но за всеми этими, казалось бы, вопиющими противоречиями – одна непреложная духовная и философская истина: всегда больной, в каждом поколении гибнущий, разлагающийся в своих противоречиях мip – собирается, обогащается и внутренне оформляется через глубинную работу человеческого духа. Мысль, обогащенная искусом и страданием свободы, обогащенная опытом свободы – возвращается в Дом Отчий.

Помимо такой работы никакого собирания и оформления мipa нам не дано.

Воистину, если вспомнить стихи Соловьева, —

Таков закон: всё лучшее в тумане,
А близкое иль больно, иль смешно.
Не миновать нам двойственной сей грани:
Из смеха звонкого и из глухих рыданий
Созвучие вселенной создано

[566].

2

И не колеблются Сионские твердыни,
Саронских пышных роз не меркнет красота,
И над живой водой, в таинственной долине
Святая лилия нетленна и чиста.[567]

Само столь важное для Соловьева понятие «оправдание» могло вызывать недоумение и возражение читателей. Вспомним, как негодовал Лев Шестов: как можно пещись об оправдании того, что превыше всяких оправданий – веры, добра и т. д.? И не означают ли такого рода «оправдания» попросту капитуляцию духовных ценностей перед происками рационального дискурса?[568]

Однако, я полагаю, что такого рода недоумения касались не соловьевского философствования по существу, но, скорее, специфики философского языка Соловьева. Ибо «оправдание» у Соловьева – вовсе не судопроизводственный процесс («виновен / не виновен»), но, скорее, нечто совсем иное: соотнесение индивидуальной и всеобщей человеческой жизни (в частности, и жизни исторический) с библейско-евангельскими представлениями о Вышней правде и Вышнем порядке.

В предисловии ко второму изданию «Оправдания добра» (1898) философ ссылается на Пс 119(118): 12 в его церковнославянском изводе: «Благословенъ еси, Господи, научи мя оправданiемъ Твоимъ!»[569]. В этом церковнославянском возгласе, столь знакомом нам по чину православного заупокойного служения, слово «оправдание» в дательном падеже множественного числа: оправданиям.

Как известно, Соловьев много и плодотворно работал с древнееврейскими и греческими оригиналами библейских текстов. Оригинал же этого библейского возгласа, на который ссылается Соловьев, звучит так:

Барух Ата, Адонаи, ламдени хуккейха!

Библейское понятие хок, (переводимое на церковнославянский как «оправдание») означает – «устав», или – условно говоря – «духовный порядок»[570]. Так что речь у Соловьева – об осмыслении порядка Вышнего Добра в мipe людей.