Философия поэзии, поэзия философии

Разумеется, гегелиано-марксистская абсолютизация познавательных возможностей исторического метода и исторической мысли выглядит в наши дни некоторым анахронизмом. Но едва ли можно подойти к проблематике человеческого развития без обращения к фундаментальной исторической науке, без попыток представить историю регионов, стран, народов, местностей и отдельных личностей как неотъемлемую часть истории как таковой. Без той своеобразной и несводимой науки истории, которая включает в себя сложное, но неразрывное единство представлений об историческом процессе и историческом познании. Иными словами – представлений о долговременной архитектонике и долговременных предпосылках непреложно свершавшихся в прошлом явлений и событий и о кратковременной, но насущной архитектонике идей и представлений работающего над историческими источниками исследователя. И это жребий исторической науки, равно как и всякой науки – вечная переоценка, вечный пересмотр, вечная ревизия не только представлений об объективной реальности и представлений о путях собственного познания, но и ревизия соотношений обоих классов представлений[375].

Разумеется, можно много рассуждать о векторном характере вселенского развития, о телеологии, об антропном принципе в истории Космоса и в собственно истории. В частности, и о концентрации тех экзистенциально-креативных моментов, которые и оказались важнейшим движителем человеческого развития. Однако – ив этом потрясающий парадокс всякого учения об историческом (и – шире – космоисторическом) развитии, – с точки зрения чисто статистической, сам вселенский процесс, сама вселенская динамика выглядят как череда исключений.

Жизнь – исключение из общего порядка физической Вселенной, хотя она и коренится в этом порядке.

Человеческое мышление – исключение из общего порядка жизни, хотя и коренится в естественно-исторической динамике жизни.

Моменты институционализированной свободы (в отличие от моментов бунтующего своеволия) – своего рода исключение из общего исторического порядка мыслящих существ, хотя отчасти они и коренятся в самой природе мышления.

Нынешний же, в существе своем наукоцентрический, мыслецентрический мip – также исключение из социоцентрического порядка всей предшествующей истории [376].

Историография не может объяснить эту вселенскую телеологию, эти сгустки и вспышки вселенского смысла. Это, скорее, дело теологов и философов. Но никто не может отобрать у историка право всматриваться в эту архитектонику свершившейся истории и попытаться дать ее документальное описание и осмысление. Собственно, в попытках документального постижения этих почти непостижимых проблем и заключается душа и призвание исторической науки. Это же, кстати сказать, касается и историографии востоковедной, вынужденной вольно или невольно смиряться с тем запечатленным в исторических источниках обстоятельством, что где-то на исходе Средних веков из «нормального», «восточного» развития человечества[377] выпала согреваемая Гольфстримом, изрезанная морями и преломившая в себе множество социальных, экономических и духовных потоков и влияний северо-западная окраина Евразийского континента[378]. Та самая, что сумела правдами и неправдами навязать значительной части остального человечества многозначный и с болью усваиваемый дар институционализируемой свободы. Дар, коренящийся в непрерывных процессах мыслительных переоценок[379]…

Так что история конституируется не только факторами больших чисел, но и факторами больших смыслов. Факторами, которые подчас выглядят статистически пренебрежимыми.

И таковая сложная и парадоксальная архитектоника истории как истории противоречивого человеческого развития требует от своих исследователей сложной и парадоксальной архитектоники мысли.

Утверждение инновационности европейских (в широком смысле этого слова, включая и высокие срезы культур народов Северной Америки, Латинской Америки и Российско-славянского ареала) культурно-исторических традиций вовсе не означает безоговорочной «застойности» Востока. Дело, скорее, в разнице векторов и оценок, лучше всего уясняемых в глобальной «ойкономии» человеческого общежития. В плане глобальной структуры истории (этот термин принадлежит Фернану Броделю) «европейскому» акценту на инновационность и эксперимент контрапунктно, но притом весьма драматически, соответствует «восточный» акцент на преемственность и традицию. Инновационность и преемственность – две незаменимые и взаимосвязанные универсалии всечеловеческого развития. Одна в отрыве от другой, в конечном счете, знаменует собой варваризацию и эрозию человека и общества.