Философия поэзии, поэзия философии

Как-то в пригороде Салоник
услыхал я: кто-то поет.
Глянул я сквозь решетку сада —
и пропало сердце мое!
Кое-как совладав с собою,
подошел и “bonjour” сказал,
на меня она не взглянула,
лишь отрезала: “aurevoir”.
На меня она не взглянула,
лишь улыбнулась слегка
и такою ошпарила страстью —
пуще всякого кипятка.
Повстречались – и тут же расстались,
обменявшись лишь парой слов.
Прошептал про себя – «дорогая!» —
отошел – вот и вся любовь…
Я на зеркале нынче гадаю, —
разнесчастный я человек!
Дорогая моя, дорогая,
не бывать мне с тобою вовек,
и вовек мне темною ночью
не бывать у твоих дверей,
не глядеться в жаркие очи,
не видать красоты твоей…
…Как-то в пригороде Салоник
услыхал я: кто-то поет.
Глянул я сквозь решетку сада —
и пропало сердце мое!

Темы российские

И в заключение – краткое замечание, которое позволю себе – на сей раз – в качестве историка российской культуры. Замечание – в обход всех возможных разговоров о текстуальных или интертекстуальных (в частности, через произведения европейских романтиков) влияниях и «следах».

Только вот уверен, что без понимания описанной выше реальности, без понимания этого смыслового «диполя» – страдающая в мipe Божественная Премудрость и самозабвенно влюбленная в нее человеческая душа – мы мало что поймем в культурной истории собственного Отечества: в наследии Вл. Соловьева[512], Чайковского[513], Блока,

Пастернака (от «Сестры моей жизни» до незавершенной пьесы «Слепая красавица»). Для творчества последних двух поэтов характерна трансформированная каббалистическая тема поисков сокровенных, «вечноженственных» смыслов и в судьбах собственной страны – России.

Но это – уже предмет особого разговора, к которому (е. б. ж.) мне, может быть, еще придется вернуться.

Из истории будущего: опыт востоковедного чтения «Феноменологии духа» [514]

Однажды Гегель ненароком

И, вероятно, наугад
Назвал историка пророком,
Предсказывающим назад.

Борис Пастернак. «Высокая болезнь», первая редакция.

Парадоксы чтения

Гегель – если судить по общему объему его наследия – хотя и был человеком весьма образованным в востоковедных материях и идеях своего времени, востоковедением занимался сравнительно немного. Но, как отмечали исследователи, мало кто другой в истории европейской философской традиции так обогатил общетеоретическую базу востоковедного знания [515].

И не только в строгом смысле востоковедного. По крайней мере, в «Феноменологии духа» – одном из ранних и самых блистательных произведений философа, да к тому же и написанном ранее последующих углубленных востоковедных его занятий – уже во всем своеобразии этого «проникнутого историзмом»[516] труда предвосхищается востоковедная проблематика будущего. Это – макроисторическая проблематика второй половины XIX – начала XXI века. Да и не только она. В тексте «Феноменологии духа» предвосхищается – или, как точнее говорят англоязычные исследователи, prefigurated – стержневая проблематика развивающихся обществ не только собственно Востока, но и периферийной Европы и Латинской Америки[517].

Прежде чем переходить непосредственно к Гегелю и его востоковедным и – шире – к его макроисторическим prefigurations, следовало бы сказать два слова о латиноамериканистике.

Востоковедно-теоретические моменты в нынешнем подходе к Латинской Америке – вопрос особый и непреложный. И связан он не только с наследием доколумбовых цивилизаций в социокультурном опыте стран к югу от Рио Гранде, и не только с финикийским, арабо-магрибинским и еврейским наследием иберийских народов, но и с теми элементами частичной спонтанной ориентализации, которая коснулась народов «Латинского» континента благодаря геополитическим, цивилизационным и идеологическим тенденциям уже приказавшего долго жить XX столетия: периферийной экономике, «триконтинентализму», социалистической индоктринации и т. д.[518] И – боее того – всё это начинает приобретать некую особую актуальность в связи с сегодняшними тенденциями этно-демографической, религиозной и культурной ориентализации самого Запада…