Философия права русского либерализма

Позицию Ленина в 1917 г., до захвата им власти, можно охарактеризовать как заигрывание с идеей непосредственной демократии, выраженной в Советах. Он подчеркивал, что социалистическая революция невозможна без некоторого возвращения к “примитивному демократизму”[277], что ее окончательная цель совпадала с анархистским идеалом общества без государства и что его разногласия с анархистами касались только средств борьбы (“Мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу об отмене государства, как цели”)[278]. Он сурово обличал “продажный и прогнивший парламентаризм буржуазного общества”, противопоставляя ему свое представление о “демократии без парламентаризма”[279], учреждения которой совмещали бы исполнительные и законодательные функции. Он считал ее диктатурой пролетариата и одновременно утверждал, что “это пролетарское государство сейчас же после его победы начнет отмирать”[280], что функции этого государства могут быть сведены “к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям”[281], что в этом государстве все чиновники избираются и могут быть в любое время отозваны и в нем нет места “для специальных отрядов вооруженных людей”, поскольку вся власть сосредоточена в руках “вооруженного авангарда всех эксплуатируемых и трудящихся”[282].

Было бы слишком просто отбросить эти декларации о намерениях, считая их лишь mala fide тактическими увертками. Но факт остается фактом: как только Ленин понял, что непосредственная демократия не работает, что рабочий контроль приносит хаос и неэффективность, он резко поменял курс. Он не только провозгласил необходимость террора против контрреволюционных элементов, но и насилия в промышленности, утверждая, что “решительно никакого принципиального противоречия между советским, то есть социалистическим), демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет”[283]. Он писал:

“Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов. А наша власть – непомерно мягкая… революция и именно в интересах ее развития и укрепления… требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса… Надо научиться соединять митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением – воле одного лица, советского руководителя, во время труда. Реставрация грозит нам сегодня в виде стихии мелкобуржуазной распущенности и анархизма… мелких, но зато многочисленных наступлений и нашествий этой стихии против пролетарской дисциплинированности. Мы эту стихию… должны победить, и мы ее победим”[284].

Таким образом, бывший апологет прямой представительной демократии стал пламенным поборником “железной дисциплины” и “применения диктаторской власти отдельных лиц”. Неудивительно, что он поддержал требование Троцкого о “милитаризации труда”[285]. Тот факт, что это требование было почти единогласно отвергнуто, доказывает только то, что ленинская эволюция в этом направлении была слишком стремительна, чтобы стать с ходу приемлемой, и что некоторые элементы демократии еще не были уничтожены в большевистской партии.

Идея прямой народной демократии в осуществлении правосудия разделила ту же судьбу. За захватом власти Лениным последовал декрет от 7 декабря 1917 г., который отменил “все существующие судебные учреждения” и учредил народные суды с выборными судьями. Эти новые суды должны были действовать в соответствии с требованиями “революционного сознания”, или “классового сознания трудящихся”, что означало, среди всего прочего, учет классового происхождения преступника и классового характера преступления (“было ли оно совершено с целью реставрировать власть класса-угнетателя или нет”)[286]. Однако очень скоро оказалось, что социалистический характер наскоро устроенных судов не мог быть гарантирован, что их приговоры весьма отличались от того, что ожидало от них партийное руководство. Очень часто народные судьи были слишком снисходительны; в других случаях они были варварски жестоки, но в то же самое время весьма далеки от социалистической системы ценностей. (Так, например, в сельских местностях “смертный приговор выносился в случаях простого воровства и иногда приводился в исполнение на месте”[287].) Поэтому их последующее развитие было легкопредсказуемо: “народные суды” уступили репрессивной централизованной системе судопроизводства; всецело политизированная система подчинилась приказам партийного руководства[288]. Однако была и общая платформа, объединявшая теоретиков этой системы и теоретиков децентрализованного “народного суда”: все они настойчиво отвергали независимость судопроизводства и подчеркивали, что классическое буржуазное понятие права, не говоря уже о верховенстве закона, неприменимо к советским условиям.