Философские арабески

c) свойство производить ощущения у определённых видов особо организованной материи (цвета, звуки и т. д. и т. п. ) и свойства в соотношении с субъектом вообще (например, ядовитость паука тарантула).

Два первые ряда свойств выражают меняющиеся, подвижные, текучие, диалектические соотношения между вещам и процессами независимо от познающего субъекта. Последний ряд выражает соотношение между внешней реальностью и её непосредственным проявлением в ощущениях субъекта, исторически, в процессе мышления, вырастающих во все более адекватную «картину мира», отражение этого мира, его «копию» (отнюдь не удвоение самой реальности!), а также объективные отношения между объектом и субъектом вообще. Роза «в себе», т. е. в одной связи природы, посылает лучи такой-то длины; в связи с глазом обычного человека она — красна; в связи с глазом дальтониста она зелена. Мы знаем её, вернее, мы познаём её, и в объективной связи, и в связи о субъектом и познаем законы соотношений, т. е. свойства вещей и процессов в их диалектической взаимозависимости и текучести.

Так прослеживаем мы (в историческом процессе познания) исторические превращения объективного мира, возникновение новых качеств, например, происхождения органических тел из неорганической природы, эволюцию организмов, эволюцию человеческих обществ и т. д.) Не лозунг Дюбуа-Реймонда: «Ignorabimus»[84] верен; верен и обоснован противопоставленный ему лозунг Эрнста Геккеля: «Impavide progrediamur»[85]!

Глава Ⅲ. О вещах в себе и их познаваемости

Итак, внешний мир, т. е. независимая от «моего» сознания (и даже от «нашего» сознания, абстракцией чего является «Я» идеалистической философии) существует. Его условно можно обозначить, как вещи «в себе», т. е. «вещи» вне зависимости от субъекта.

Однако, отнюдь не в кантианском смысле. Гегель (в «Истории философии», т. е. весьма остроумно) замечает, что кантианский «критицизм» есть худший вид догматизма, ибо он утверждает и я в себе, и вещи в себе на такой манер, что оба члена противоположности абсолютно не могут встретиться друг с другом. Кантианский великий непознаваемый X, вечная загадка, Изида под непроницаемым покрывалом, металл и жупел[86] всей новой философии, по сути дела имеет тысячелетнюю историю.

Знаменит платоновский миф о пещере, в котором в образной форме излагается учение о мире «идей» и мире явлений.[87]

Глава Ⅳ. О пространстве и времени

Одной из крупнейших философских ошибок Г. В. Плеханова, связанных с его «теорией иероглифов», была, по существу, кантианская трактовка пространства и времени. «Что время и пространство суть субъективные формы нашего воззрения, было известно ещё Томасу Гоббсу, и этого не станет отрицать ни один материалист» — писал Плеханов в своей известной полемике против Богданова («Materialismus militans»[88]). Здесь у Плеханова было чрезвычайно уязвимое место, и немудрено, что в эту брешь сразу же хлынули отряды теоретических противников. Так, например, В. Базаров весьма остроумно возразил: если время и пространство субъективные формы, а им только что-то «соответствует» в объективном, нуменальном[89], мире, т. е. в мире вещей в себе, то очевидно, что и движение есть субъективная категория, ибо оно предполагает время и пространство; следовательно, объективно существует лишь нечто «соответствующее» движению, как своему субъективному иероглифу. А отсюда тот вывод, что материя лишается даже движения.

Можно эту аргументацию развивать и дальше, например, опрокидывая её на понятие причинности. Плеханов совершенно правильно вскрывал вопиющее противоречие Канта, по которому категория причинности, с одной стороны, субъективно-априорна, а, с другой стороны, «вещи в себе» являются причиной феноменального мира. Однако, если время субъективно, то и отношение причинности не может быть объективным, ибо «следствие» следует за «причиной» во времени. А это неизбежно влечёт за собою вывод, что мир вещей в себе не может быть причиной наших ощущений, и сама причинность не есть объективная категория: ей лишь должно что-то «соответствовать». Другими словами, и причинность есть иероглиф, который принципиально нельзя расшифровать в его объективном значении.

Таковы моменты кантианства, пробравшиеся в материалистическую философию Плеханова.