Философские арабески

«Познание — писал Ленин в „Философских тетрадках“ — есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формулирования, образования понятий, законов etc., каковые понятия, законы etc. (мышление, наука = „логическая идея“) и охватывают условно, приблизительно, универсальную закономерность вечно движущейся и развивающейся природы. Тут действительно, объективно три члена: 1) природа; 2) познание человека = мозг человека (как высший продукт той же природы) и 3) форма отражения природы в познании человека, эта форма и есть понятия, законы, категории etc. (последний курсив наш. Авт.). Человек не может охватить = отразить = отобразить природы всей, полностью, её „непосредственной цельности“, он может лишь вечно приближаться к этому, создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т. д. и т. п.»[103].

При этом упомянутые абстракции и законы не суть формально-логические абстракции, т. е. абстракции с объединённым содержанием; наоборот, они «отражают природу глубже, вернее, полнее». Понятие солнца, о котором шла речь выше, абстрагируясь от субъективности, в то же время неизменно богаче блестящего чувственного пятиалтынного и даже более высоких его трансформаций.

Это, следовательно, повторяем, не пустые абстракции, а конкретные абстракции. С этой точки зрения можно видеть, как преувеличение одной из сторон познания ведёт его на ложные пути. Например: Если идти по пути абстракций от всех опосредствований и качественных определений, то получится, в конце концов, caput mortuum абстракции, wahrheitslose leere Abstraktion, кантовская вещь в себе.

Если постоянно связывать объект с субъектом, то есть считать невозможным абстрагирование от мыслящего субъекта, то получится «принципиальная эмпириокритическая координация», своеобразный идеализм типа Маха — Авенариуса.

Если родовые признаки, существующие в конкретном (так называемое «всеобщее»), выделяясь из «единичного» и «особенного», раздуваются и гипостазируются, то есть награждаются самостоятельным бытием, превращаясь в существо, то это приводит прямым путём к объективному идеализму. Если ощущения берутся вне связи с объективной реальностью, рассматриваются вне связи с ощущаемым, то есть не как проявление внешней «данности», а в себе, то это приводит к субъективному идеализму.

Если практику рассматривают в её оторванности от предмета практики, то это приводит к волюнтаризму[104], прагматизму[105] и т. д.

Если образование (социальное) понятий берут не как процесс познания на основе отражения объективного, независимо от субъекта существующего мира, тогда возникает социально-мифотворческий идеализм типа богдановского эмпириомонизма.

И так далее, и тому подобное.

Другими словами: процесс опосредствованного знания «чреват» многими опасностями. Многообразие его сторон, при преувеличении, раздувании, распухании одной из этих сторон вне соответствия с действительностью создаёт одностороннее искажение картины мира. Нет нужды говорить, что соответствующие искажения, само их направление, векторы мысли, определяются в значительной мере социально-исторической средой, создающей то, что Маркс называл «способом представления» как коррелатом «способа производства». Но это относится к вопросу о социологии мыслительных форм, что подлежит особому исследованию.

Эмпирики-позитивисты, феноменалисты всех сортов пугают тем, что признание внешней реальности есть удвоение мира, такая же метафизика, как, например, в объективном идеализме Платона. Отсюда — издевательства над «сущностью», объективной материей и т. д. Здесь разыгрывается настоящая вакханалия игры, спекуляции на страхе перед метафизикой, натурфилософией[106] скверного пошиба и т. д. Поэтому — логически — этот вид философии особенно распространён был среди философствующих физиков. Но эти страхи и ахи ровно ни на чём не основаны.