Философские уроки счастья

«Так говорил Заратустра» — по мнению автора, самая серьёзная его работа, «пятое евангелие», — имеет подзаголовок: «Книга для всех и ни для кого». Слова «для всех» вопросов не вызывают, но и «ни для кого» остались незамеченными. И напрасно, потому что его учение — для избранных: «Масса людей, которых снедает зловредная жажда возвыситься, много честолюбцев волнуется безнадёжно! Покажи мне, что ты не принадлежишь к числу жаждущих и честолюбцев!» Но где же те, достойные, которые произведут опыт с истиной, уничтожат всё болезненное и враждебное жизни? Носители новой «интеллектуальной совести», свободные от догм и условностей? Которые вырвались из темницы собственных убеждений? Эти гении, способные остановить эпоху и потребовать у неё отчёта?

Увы. Как признал сам философ, они могли существовать только в его воображении. В том самом воображении, которому везде чудился больничный воздух и сумасшедший дом. Пророческое предчувствие: последние десять лет — лечебница для душевнобольных. «Спой мне новую песнь: мир просветлел, и небеса ликуют», — пишет он в одном из последних писем, ставя вместо подписи — «Распятый». Стиль тот же, что и в «Заратустре», но это — уже диагноз.

Почётный фашист?

Из разрушителя кумиров публика быстро сотворила нового кумира. Философа заменили цитатником, и его поэтичный «Заратустра» оказался на восточном фронте, в ранце немецкого солдата, вместе с Библией и гитлеровской «Моей борьбой». Но если ни один философ не считал, что добрался до окончательной истины, то толпа в этом уверена, едва услышав нечто созвучное настроению. «Мы должны освободиться от морали…» — это запомнилось быстро и надолго. А дальше идёт: «…чтобы суметь морально жить». Чтобы открыть самих себя, собственную индивидуальность. Но какая индивидуальность на массовом митинге? Там вполне достаточно, когда зовут «освободиться». В результате Ницше называли не только провозвестником нового, свободного человека, но и духовным отцом фашизма. Поэтому стоит приглядеться, много ли у него общего с фашистами.

Начнём с того, что национализм философу крайне несимпатичен, и он называет его «национальной нервозностью». А из чего эта «нервозность» складывается? Из уверенности, что «Германия превыше всего», славяне — низшая раса плюс особый счёт к евреям. Однако Ницше не считал Германию украшением наций, скорее уж наоборот: «Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру». Или: «Происхождение немецкого духа — из расстроенного кишечника…» Себя философ к немцам не причислял и часто упоминал о польском происхождении. Семейный культ правды уходил корнями в родословную аристократа: «Граф Ницкий не должен лгать», — сказал он в детстве сестре. Если же говорить о национальных симпатиях, то французских революционеров он ненавидел, Германию называл страной европейской тупости, зато благоволил полякам: ещё в детстве Фридриха восхищали рассказы о том, как шляхта, съехавшись на лошадях в долину, выбирала короля, причём даже младший среди них мог воспротивиться общей воле. Да и вообще к славянам философ был неравнодушен: «Одарённость славян казалась мне более высокой, чем одарённость немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одарённых наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». На сотрудничество с гигантским восточным соседом он смотрел с надеждой: «Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России господства английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы». Не его вина, что призыв не был услышан.

Что же касается евреев, то философ считал, что было бы полезно и справедливо «удалить из страны антисемитских крикунов». Под горячую руку досталось и сестре: у неё в этом вопросе была своя позиция, за что брат обозвал её «мстительной антисемитской дурой».

Сестра, которая благополучно дожила до 1934 года, даже удостоилась посещения «сверхчеловека» — самого Гитлера. На память о той встрече у фюрера осталась подаренная ему трость философа. Но если бы до этих лет дожил сам Ницше, то вряд ли встреча была бы такой же обоюдоприятной. «Предтеча» же ясно писал: «Я страдаю от того, что мне приходится писать по-немецки». И Заратустра его, конечно, не лучше: «Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, на этих горах…»