Философские уроки счастья

Фридрих Ницше (1844 — 1900)

Казалось, ему повезло: мало кто из философов был так популярен при жизни. На многие годы ницшеанство стало модой. Сам автор нашумевших книг с опаской смотрел на поклонников: «Худшие читатели те, которые поступают, как грабящие солдаты: они выбирают себе то, что может им годиться, пачкают и перепутывают остальное и ругают всё». Так и вышло. В сверхчеловеки, в белокурые бестии полезли те, у кого этой пресловутой бестиарности не хватило бы, по замечанию одного остроумца, даже на морскую свинку.

Ну, а сам-то философ — был ли он сверхчеловеком? Тот, который называл мораль важничаньем человека перед природой и мечтал заблистать через триста лет? Нет, в нём не было ничего от нынешних суперменов вроде бравого Шварценэггера. Ему нравились изысканные манеры и при первой встрече он поражал церемонностью. Один его знакомый барон сказал, что не знает более аристократического человека, чем Ницше. Стоит ли удивляться, что подражатели так мало походили на оригинал? Впрочем, — внешне почти всё на месте: «Как похожи на тебя эти юноши! Им недостаёт лишь гениальности!» — в восторге воскликнул однажды его приятель. «Этим молодцам недостаёт и головных болей», — ответил философ.

Знавшие его, смотрели на шокирующие парадоксы мыслителя другими глазами. «Я очень счастлив, что восстановил против себя всё слабое и добродетельное», — написал он знакомой даме. Та мягко возразила: «Не будьте парадоксальны! Разве сами вы не представляете собою живое противоречие тому, что вы говорите? Вы добродетельны, и пример вашей жизни, если бы люди могли только его знать, убедил бы их скорее, чем ваши книжки…» Но как бы там ни было, а среди официально почитаемых гитлеровцами Гёте, Бетховена, Вагнера занял своё место и Ницше. Неплохая компания.

Создатель истины

Жизнь его словно шла в обратном направлении. Когда другие малыши уже бойко говорили, Фридрих упорно молчал. Зато на склоне лет не мог остановиться, захваченный непрерывной чередой видений. В 17 лет он задумывается над тем, что такое человечество, будет ли конец этому вечному движению, и где пружины огромных часов мира. В 24 года ему почётным образом, без защиты диссертации присуждают докторскую степень и приглашают профессором филологии в Базельский университет. Семья в восторге, а молодой профессор спокоен: «Подумаешь, какое событие, — стало на свете одной пешкой больше, вот и всё!» В тридцать с небольшим, когда многие только начинают карьеру, Ницше её уже завершил, покинув университетскую кафедру. Он рвёт со старыми друзьями, не обзаводясь новыми, и в неистовом профессоре окружающие всё меньше узнают того учёного старца, каким он был в молодости. А философ будто хочет уничтожить всё, что ценил раньше. Страсть к противоречию заставляет его то и дело спорить с самим собой. Но он по-прежнему верен цели, поставленной много лет назад: «Чего мы ищем? Покоя, счастья? Нет, одну только истину, как бы ужасна и отвратительна она ни была». Он ничуть не заботится о создании нового учения, новой веры («религия — дело черни»). А какая у него философия — поэтическая, лирическая? Да и философия ли вообще? «Я — перила моста на стремительном потоке: держись за меня кто может за меня держаться. Но вашим костылём не служу я. Так говорил Заратустра».

И болезнь, болезнь… Она постоянно толкает его вперёд, не позволяя засиживаться на месте. Он, конный артиллерист прусской армии, упал с лошади, после чего с военной службой пришлось расстаться. Болезнь разлучила его и с университетской кафедрой. Слепнущие глаза избавили от книг, дав просто собственным мыслям. Со временем недуги одолевали всё сильнее, и в году порой выходило до двухсот «юдольных» дней. И что же? Болезнь обострила гордость философа, сделала его мужественным, выделила среди соплеменников. Во всяком случае, он смог сказать, что знает о жизни больше прочих, потому что часто бывал на границе смерти. К свободе духа, по его мнению, приводит только великая боль. Значит, спасибо болезни за это. Ведь здоровому нечего желать, не о чем спрашивать, и потому у здоровых нет психологии. Всякая мудрость — от страданий.

Собственно, выбор у него был невелик: или застрелись от такой жизни, или радуйся ей. И дело не только в болезни — в самой жизни: «Мир отвратителен, он жесток как дисгармонирующий аккорд». Изучив Шопенгауэра, чьи идеи стали частью Ницше ещё в молодости, философ почувствовал прочную опору: житейские волны уже не захлёстывают его, он чувствует себя в этом тёмном мире как дома. В его душе нет ни Бога, ни друзей, он с презрением смотрит на «тусклое благополучие» здоровых. Всё это ему заменило страдание, благодаря которому душа стала мягче и нежнее, для чего не понадобилось ни религии, ни искусства. Что ни убивает, то делает сильнее.