Философские уроки счастья

Вольтер неутомимо спорил с теми, кто видел в свободомыслии угрозу государственному порядку. У себя в Ферне вольнодумец сумел преобразовать жизнь: маленький посёлок превратился в цветущий городок, с ткацкой фабрикой, мастерскими. Философ ссужает деньгами герцогов, наслаждается плодами трудов и утверждает, что даже европейские короли «не вкушают такого счастливого покоя». Так и надо жить, уверен он: заботясь о собственном благе, стараться сделать жизнь немного лучше и для других. Надо возделывать свой сад, работать не рассуждая, потому что это единственный способ сделать жизнь сносной, писал он в своём «Кандиде».

Идеал правителя для Вольтера — просвещённый монарх; просвещают его философы, а тот претворяет их прогрессивные задумки в жизнь. Идея эта, как мы уже видели, старая, но бесплодная, и всё же Вольтер охотно переписывается с европейскими владыками. Философ хотел просвещать, однако власть имущие зачастую лишь использовали его авторитет, чтобы влиять на общественное мнение.

К России он проявлял особый интерес. Для начала через французского посла при петербургском дворе добился избрания почётным членом Академии наук. Потом вызвался писать историю Петра Великого. Труд его, правда, разочаровал россиян, зато многие влиятельные люди охотно вступили в переписку с философом. Когда же немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская стала Екатериной II, то популярность французского вольнодумца достигла в России пика. Императрица пятнадцать лет активно переписывалась с ним, не скрывая симпатий. Тот в долгу не оставался, называя её благотворительницей человеческого рода. Сравнивал с Богородицей и утверждал, что где она — там и рай, а жить под её законами — блаженство. Удивлялся, что снисходит до переписки с ним, «старым вралём»…

Да что там Екатерина. Сумароков, Фонвизин, Державин — все отдали дань великому французу, который надеялся на преобразования общества сверху, чтобы избежать потрясений снизу. Революций не одобрял, считая, что это дело годится только для респектабельных англичан, а в других странах обернётся лишь кровавым мятежом. Потому и не жаловал Пугачёва, пророча ему виселицу.

С приходом французской революции всё переменилось. Парижане перед королевским дворцом распевали стихи покойного поэта: «Народ, проснись, порви свои оковы!», и восторги российской императрицы резко пошли на убыль. Произведения Вольтера объявляют вредными, и печатать их без цензуры более не дозволяется. Философа ругают все, кому не лень, а имя его становится синонимом бунтаря. Не жалуют и вольтерьянцев, о чём напоминает грибоедовский Скалозуб:

Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикните, так мигом успокоит.

Трубач свободы

Что может быть естественнее надежды, что, умерев, будешь похоронен по-людски в родной земле? Но в вольтеровские времена кое для кого это было не так просто. Актёров, например, приравнивали к колдунам и прочим грешникам и считали отлучёнными от церкви. Приятельницу философа, знаменитую актрису Лекуврер, тайно похоронили в какой-то яме, залив известью. Самому Мольеру друзья с трудом вымолили уголок земли для могилы: церковники смотрели на него как на врага религии. Что же говорить о Вольтере с его репутацией безбожника? Эта мысль беспокоила философа всю жизнь. В Ферне он соорудил церковь и написал на фронтоне: «Богу построил Вольтер». Подозревая, что святоши этого не зачтут, завещал похоронить себя в ванной. Но умереть дома не пришлось. Не добившись разрешения приехать в Париж, он решил это сделать вопреки запрету. Его встречали с триумфом. Академия почтила торжественным заседанием; в театре давали его трагедию, бюст автора увенчали лаврами, публика рукоплескала стоя… Нервы старика не выдержали, и он слёг. Тут-то им и занялись служители культа. Аббат Готье пришёл к Вольтеру, чтобы документировать отречение философа от заблуждений. В результате получил такую бумагу: «Я умираю, как родился, в лоне католической церкви, и надеюсь, что милосердный Бог отпустит мне все мои грехи. Если я когда-нибудь нанёс оскорбление церкви, прошу прощения у неё и у Бога». Своему доктору потом объяснил: «Я не хочу, чтобы моё тело выбросили на свалку».

Однако опасения философа сбылись. Парижский архиепископ похороны запретил, сочтя отречение недостаточным. Тогда племянник покойного, аббат Миньо, надел на труп халат, ночной колпак, посадил в карету и увёз в Шампань. Когда гроб опускали в землю, пришла депеша: хоронить запретили и здесь. Тело всё-таки предали земле, но это стоило племяннику должности.