Философский постгуманизм

Что представляет собой когнитивный подход Матураны и Варелы? В работе Матураны и Варелы понятие познания пересматривается в соответствии с аутопоэтическим взглядом. Франсиско Варела объясняет: «Биологические когнитивные процессы в целом должны пониматься не как представление внешнего мира, а как постоянное создание мира в самом процессе жизни» [Varela, 1995, p. 211]. Проясним для начала некоторые термины, задав вопрос: в чем различие между когнитивными науками и эпистемологией? Если эпистемология занимается философским вопросом – «Как мы приобретаем знания?», то когнитивные науки изучают реальные процессы приобретения знаний (то есть когнитивные процессы), которые можно исследовать с физиологической или технологической точки зрения. Например, философ Фредерик Ф. Шмитт отличает эпистемологию от когнитивных наук, определяя первую «как концептуальное и нормативное исследование знания» [Schmitt, 2004, p. 841], а последние – как «междисциплинарное эмпирическое исследование когнитивных процессов людей, животных и машин» [Ibid.]. Аутопоэзис позволяет совершенно по-новому прояснить само понятие когнитивных процессов[317], поскольку он рассматривает их в качестве технологии биологического раскрытия потаенного: не существует внешнего мира «где-то там», нет окончательного разделения между субъектом и объектом, они онтологически конституируют друг друга. Чтобы лучше понять этот момент, мы должны сделать шаг назад и посмотреть, с чего начинались размышления Матураны и Варелы.

Откуда взялось понятие аутопоэзиса? Начала идей Матураны и Варелы можно найти в физиологии, и в частности в эксперименте, описанном в статье «Что сообщает глаз лягушки мозгу лягушки» [Леттвин и др., 1963]. Эксперимент был проведен для изучения того, как глаз лягушки передает информацию ее мозгу. Матурана был одним из авторов статьи, наряду с другими учеными, связанными с конференциями Мэйси[318], такими как Мак-Каллок (1898–1969) и Уолтер Питтс (1923–1969)[319]. Результаты эксперимента стали настоящим прорывом в области когнитивной теории. Они поняли, что «лягушка, по-видимому, не различает детали неподвижных предметов окружающего мира или по крайней мере не проявляет к ним интереса. Она умрет от голода среди изобилия пищи, если эта пища не движется… Лягушка прыгнет, чтобы схватить предмет, имеющий размеры насекомого или червя, только при условии, если добыча движется, как насекомое или червь» [Там же, с. 211]. Другими словами, лягушка воспринимает «пищу» только в качестве движущейся и может умереть с голоду даже в окружении пищи, если та статична. Эти результаты привели к важным когнитивным, а также эпистемологическим результатам, указав на то, что у каждого вида (в частности, у лягушек) есть свой язык, который обрабатывает информацию. Говоря словами авторов, «основной вывод состоит в том, что глаз не передает мозгу более или менее точную копию распределения света по рецепторам сетчатки» [Там же, с. 235]. Вскоре мы вернемся к аутопоэзису. Но сначала нам следует открыть здесь пост-антропоцентрическую скобку и обсудить эксперимент с лягушкой, обратив внимание на то, что, хотя он позволил получить важную информацию, подрывающую когнитивные основания антропоцентризма, он все равно основывался на специстских посылках, оправдывающих эксперименты над животными.

Что можно сказать об экспериментах над животными? Стоит не столько критиковать определенные практики, использованные в эксперименте над лягушкой, которые на самом деле стремились к минимальной инвазивности[320], сколько поднять этический вопрос, который не ограничивается болью животного и прямо указывает на применение животных в лабораториях. В этой книге мы привели ряд примеров исследований животных, в том числе агути (в главе 23) или «мышей-Шварценеггеров» (в главе 25). Пришла пора рассмотреть вопрос этики животных, подчеркнув вместе с философом Рэймондом Дж. Фреем (1941–2012), что проблема не в «оправдании такого применения животных в науке, которое для них болезненно, какова бы ни была польза для них или для нас», а «в оправдании их применения как такового, независимо от того, влечет оно боль или нет» [Frey, 2002, p. 13–14]. Указав на эту базовую проблему в прикладной этике исследований животных, мы должны всесторонне осмыслить эксперимент Леттвина, вскрыв его не только явное, но и подспудное наследие. Эта задача согласуется с постгуманистической методологией, которая не считает самоочевидными какие-либо посылки, даже с метатеоретической точки зрения. Отсюда можно перейти и к самокритике: является ли пост-антропоцентрическая интерпретация эксперимента с лягушкой неисторической?