Финляндия. Творимый ландшафт

Катя Фёльт, исследователь «рисунков каменщиков», проследила всю историю их раскрытия и изучения. Она отмечает, что в своих изысканиях Нервандер ориентировался на датских ученых Якоба Корнерупа, который открыл и отреставрировал 80 из 600 датских средневековых храмов во второй половине XIX века, и на Софуса Мюллера, систематика варяжских-викингских орнаментов. Нервандер написал Мюллеру письмо с вопросом: можно ли во фресках Ноусиайнена найти проявления языческой варяжской экспрессии? Для него эти фрески символизировали финскую народную традицию, так как ни на что, с его точки зрения, не походили. И все же он стремился вписать их в общий горизонт северного Средневековья. Он полагал, что примитивизм фресок есть свидетельство их древности, и датировал их временем Первого крестового похода: рубежом XII–XIII веков. Однако Мюллер ничего варяжского и языческого в посланных ему прорисях Нервандера не обнаружил и ответил, что перед нами изображения в христианской традиции, провинциальные и неумелые. И все-таки ученый следующего поколения Карл Конрад Мейнандер вернулся к аргументам Нервандера и сравнил стиль Ноусиайнена с древними петроглифами Готланда. Примитивизм в его понимании означал не столько варварство, сколько художественную форму. А датировку росписей в это же время пересмотрел Франкенхаузер. В росписях найдены были епископские гербы Магнуса Таваста и Олофа Магнуссона, написанные в том же стиле, что и остальные изображения; была раскрыта единственная датированная роспись церкви Святого Клеменса в Сауво 1472 года. Таким образом, примитивные фрески оказались близкими предшественницами выполненных профессионально, и выяснилось, что художники-каменщики из народа жили в вековой традиции, которая восходила к архаике.

Можно заметить: традиция древнейшего наскального рисунка, или рельефа, существовала в виде живой художественной формы много столетий – вплоть до Нового времени. Она сохранялась в ритуальной графике язычников Севера. Что бы ни означали «рисунки каменщиков», они обнаруживают несомненную близость почерка к рисункам на шаманских бубнах. Например, на том «барабане тролля», который выставлен в Национальном музее. Но сама по себе форма способна нести разное содержание, и языческие охоты неожиданно начинают символизировать поединки добра и зла, тотемные птицы – христианские души, лабиринты-переходы в мир предков становятся эмблемами христианского жизненного цикла. Если в Пернае мы почти не видим христианской символики, в Пюхтяя и Ноусиайнене ее лишь предполагаем, то в Марье рядом с лабиринтами есть многочисленные изображения крестов, церкви и даже монаха и черта, стоящих по разные стороны от креста.

С другой стороны, форма не является нейтральной капсулой смысла. И прихожане церквей, расписанных каменщиками, воспринимали христианские символы «подселенными» в языческий мир. Язычество и христианство словно бы делили одно гнездо, как прилетающие и улетающие птицы. Неканонические изображения в церквях были головной болью духовного начальства. С ними пытались бороться, как только в середине XIV века появились местные приходы. В 1480 году запрет на неканонические росписи издал епископ Конрад Битц, как пишет Катя Фёльт[18]. Борьба в конце концов вроде бы завершилась победой, если не католиков, то лютеран. Но главный народный праздник, когда закрывается буквально все: магазины, рестораны, музеи – и вся страна словно бы затихает и погружается в невидимый пришлому человеку магический мир, – Иванов день, или Юханнус, – заставляет думать, что в гнезде по-прежнему выводят птенцов разные птицы. Образ птицы связан с Юханнусом напрямую: «Кокко» («Орел») называется костер, который в эту ночь нужно разжечь из старых деревяшек – заборов, саней и т. п. – жителям лесных Карелии и Саво, чтобы огонь как можно выше поднялся к небесам, ведь известно, что орел летает выше всех местных птиц. Элиас Лённрот рассказывает: «Казалось, будто звездное небо опустилось к самой земле. Дети и парни плясали вокруг костра, к ним присоединялся и кое-кто из взрослых. Люди постарше пели руны, а некоторые ради забавы стреляли в воздух». Эти наблюдения он дополняет собственными детскими воспоминаниями о том, как надо было гадать в ночь на Юханнус: следовало вечером с псалтырью в руках против солнца девять раз обойти никогда не сдвигавшийся с места камень или же дом, а потом ночью залезть на него и, сидя неподвижно, ждать предсказаний будущего[19].