Фирс Фортинбрас

В милицию пошёл на второй день, да и то зря: встретили меня насмешливо, заявление принимать отказались – а что я хочу, собственно, чтобы объявлен был всероссийский розыск?

К родителям в Пензу она отправиться не могла. Подруг её я не знал телефонов. У одной мы были в гостях когда-то. Съездил, нашёл дом и квартиру, положившись на память. Не знала ничего, ничего не слышала. Потом сама обзванивала знакомых.

Когда уходил из дома, записку вставлял в щель у входной двери. Возвращался – оставалась нетронутой.

А на третий день пришёл некто. Лет двадцати трёх человек.

За паспортом и ключами и какими-то вещами по списку.

Звонок был в дверь, открыл ему.

Он спросил, не Андрей ли я Гаврилыч.

– Я сосед Андрея Гаврилыча.

– Вот как. Марина сказала, что вас не должно быть дома. Странно, что вы всё-таки здесь.

– Интересно, если бы меня здесь не было, кто бы открыл дверь? Андрей Гаврилыч тут редкий гость.

– Гость? Всё-таки, наверное, хозяин. А гость это вы. Мне надо забрать вещи.

Он уверенно направился по коридору в комнату.

– Раз вы знаете, кто я, может, сами представитесь?

– Владимир. За Марину не беспокойтесь, всё с ней в порядке. Я войду?

Забавно: он хотел постучать, но одумался и только потом задал этот вопрос.

И вошёл.

По-моему, бесцеремонно.

Я сам дал ему ключи, паспорт, сумочку. Он называл разные предметы, я выдавал. Он знал, где что лежит из одежды, сказал, что возьмёт. Сам шкаф открыл. Я промолчал, хотя там были и мои вещи.

– Если она ощущает себя хозяйкой, что ей мешает прийти самой?

– Возможно, ваше присутствие.

– Ого! Моё присутствие! При том, что моё здесь присутствие для некоторых неожиданность! «Его здесь быть не должно…» А вдруг? А вдруг?

Он не ответил. Сухо попрощался и направился к выходу.

Выпуская на лестницу, я сказал ему:

– Слушай, Вова, без дураков: у неё есть телефон?

– У меня нет телефона.

Спустя час я покинул это жилище – перебрался к отцу, по моему прежнему адресу. Он жил с женщиной, которую звали Галина Осиповна.

Я сказал, что поживу в комнате моего брата.

36

Роковое. Об этом наконец.

Роковое – это был у нас разговор.

Центральное событие этой драмы мой первый психотерапевт назвал эксцессом. С тех пор я тоже говорю об этом: эксцесс.

Разговор – роковой разговор – запомнился на удивление чётко. А то, что было до, и то, что было потом, – почти как в тумане. Периферийные события настолько незначительными оказались, что память моя сочла благоразумным на них отдохнуть, отоспаться, расслабиться: туман, туман, если не мрак забвения.

Что несомненно – мы готовились ко второй встрече, я опять помогал Феликсу. То есть чем помогал? Помогал убедительностью своего присутствия (самоприсутствия, как говорит С. А.). Мы располагали временем более часа и почему-то очутились в каком-то баре, где кроме нас не было ни одного человека, даже бармена за стойкой (запомнил только уборщицу, когда уходили, но кто-то ведь обслуживал наш столик? – не скатерть же самобранка его покрывала?). Скорее всего, заведение в этот час было закрыто, но не для Феликса. Не хозяином ли этого бара он был? Если так, мне вообще не понятно, почему я живой. Почему живой Феликс, тоже вопрос, но с другой стороны. Вот я и говорю, нам повезло обоим.

И ещё это: Феликс мне тогда признавался, что на переговорах ему со мной значительно проще, легче – легко; не так с драйвером, который как раз ждал нас в машине. Нам, вижу сейчас, предоставлялась возможность для важного разговора с глазу на глаз – что-то вроде сверки часов перед ответственной встречей. А что до водителя – кроме того, что водитель, он ещё был и отдел безопасности. Прежде участвовал в переговорах. Молчаливо – как я. А теперь уже нет. С моим появлением надобность в его умении делать лицо совершенно пропала. Конечно, не ему со мной в этом тягаться. Феликс, между прочим, тогда повторил, что уже приходилось мне слышать: видите ли, от меня передаётся, кому надо (то есть непосредственно Феликсу), уверенность и спокойствие, а неуверенность и тревога – тоже надо кому, но другой стороне. И это прекрасно.

Примерно в таком ключе он мне тогда признавался.