Фистула

Снилась железная дорога. Я стоял на пути поезда как деревянный истукан, под жарким солнцем. В обе стороны дорога терялась в зелёной дали. Мне не сразу пришла в голову мысль сойти на обочину, покрытую щебнем, через который в некоторых местах прорывался цветущий бородатый коровяк. Какое-то время меня интересовала только глубина зелёного цвета и гладкие искривления рельс. Когда же мозг выдал ногам приказ, те не подчинились. Я посмотрел вниз и выяснил, что ног у меня и вовсе нет – половина тела моего была рыбьей. Заблудший Тритон, я держался на плотном серебристо-фиолетовом хвостовом плавнике. Застав себя самого врасплох, потерял равновесие и свалился на рельсы. Поморщившись от боли, я вдруг столкнулся лицом к морде с большой чёрной собакой. Она выглядела совсем не агрессивной, не рычала. И более того – раскрыв пасть, она зарассуждала человеческим языком, с серьёзностью и обстоятельностью.

«Вы оскорбляете животных такими сравнениями. Не нужно обманывать себя. В чудовищах нет ничего звериного. Чудовище – это не бык, не тигр и не пёс. Чудовище – это человек».

Я попытался высказаться – мне хотелось извиниться в ответ на вполне справедливый, хоть и банальный упрёк, – но не сумел издать ничего, кроме пустого рыбьего хлопанья. Кусачее солнце стало жечь сильнее, но мне не удалось даже прикрыть глаза рукой – ту буквально парализовало. Мне сразу же стало ясно, что наступит дальше. И действительно – через мгновения вдали послышался гул. Приближался поезд, хотя я ещё не мог его разглядеть в нескончаемой зелени. Снова посмотрев на большую чёрную собаку, я увидел её настоящую форму. Живот был вспорот до мяса, глазные впадины – забиты землёй и травой. Она оскалилась, изо рта закапала красноватая слюна. Костлявый шум бегущего состава стал слышен отчётливо. Поезд нёсся вперёд, а русалочье тело так и лежало на рельсах и не могло никуда деться, хоть я и прикладывал к этому все усилия. Рельсы завибрировали. Большая мёртвая собака наклонила морду, обнюхала моё лицо (кровавая слюна капала мне на лоб). Прости, прости, хотелось мне ей сказать. Но она развернулась и бросилась наутёк, а я зажмурился, потому что солнце светило уже просто нестерпимо. И сколько-то ещё поднимался шум, и наконец-таки меня оглушил весёлый гудок и поезд промчался по мне, не спотыкнувшись. Наступила скучная пауза, тоскливое эхо гудка удалялось, и потом я всё-таки проснулся. Комар-смельчак впился мне в бровь и сию секунду погиб. Зря я оставил окна открытыми. За стеной Капитан своим храпом сворачивал горы. Спала ли сестра? Шесть минут четвёртого.

Снилась музыкальная перчатка. Налипшая мне на левую руку, она служила единственным источником света в укромной темноте. Её болезненной жёлто-зелёной люминесценции хватало, чтобы разглядеть, как вокруг меня плыли по воздуху гипертрофированные моллюски. Пухленькие прозрачнотелые морские ангелы, дрыгая крылышками-параподиями, охотились за морскими чертями, обхватывали их спиралевидные раковины и высасывали оттуда хлюпких жертв. Только я сделал движение пальцами, как из перчатки полились чистые горькие звуки, и моллюски спешно рассредоточились, но потом снова приблизились – свечение привлекало их. Я принялся осваивать необычный инструмент, прикасаясь правой рукой к разным точкам на перчатке. Каждое место отвечало за звук определённой тональности и высоты: так, звук на подушечке безымянного пальца был выше, чем у мизинца, а самые низкие издавал большой палец. Во сне я отличался незаурядным талантом и довольно быстро смог произвести на свет чудную мелодию, неизбежно жалостливую – перчатка звучала какой-то смесью органа, терменвокса и искорёженного кастратского голоска. Вязко, протяжно и сумрачно. Я замер, но мелодия продолжилась. Один за другим моллюски начали подсвечиваться в темноте, и вот уже сотни мутных огоньков парили вокруг. Но затем мелодия стала затухать, огоньки – гаснуть, и когда я попытался снова нажать на перчатку, та не сработала. Теперь она больно стягивала кожу. Кисть как бы съёживалась. Я попытался снять перчатку, но снимать было нечего – она не просто прилипла, но соединилась с кожей, зеленоватое свечение проникло под эпидермис. Я тщетно расчёсывал ладонь, когда вдалеке, куда так и не дотянулось свечение ни одного моллюска, раздался детский крик.

«Папа! Папа! Постель горит! Папа! Пожар! Я горю! Я горю!»