Фистула

Выпытывать у племянника объяснение его таинственного знакомства я не собирался – решил, что, если представится возможность, выясню напрямую у сестры. Я стал ощущать, что само наблюдение за ним и паттернами его движений доставляет мне немало удовольствия: помаргивание широко расставленных зелёных глаз, наклон детской головы под определённым углом, бессознательные подрагивания пальчиков, моменты, когда ему не хватает воздуха и он приоткрывает рот, – постепенно я вычленял для себя привычки его тела, которые подтверждали, что этот мальчик неизменен. И в машине, и в сквере, и в кафе, и в театре, и в доме, и у озера, и в саду – всё это был один удивительный Лев. А я? Способен ли я был на такую неизменность? Нисколько – подлинным образом я существовал теперь в промежутках между теми ситуациями, в которых вроде бы оказывался действующим лицом. Из этих промежутков автоскопический надзиратель отсчитывал, когда и где начинает во мне пробуждаться, беспокоиться и бесноваться моё живое существо. Поэтому меня так волновал вопрос о том, кто был мной встречен случайно, а кто нет; и что было случайно увиденным, а потому запутывающим мой разум, а на что я действительно должен был обратить внимание. Взять этот холодный и высокомерный город, который мы теперь покидали, – я многократно фиксировал, как что-то действовало на меня раздражающе, пытался расшифровать этот знак, но всякий раз подобное чувство при должном рассмотрении обнаруживало свою фальшивость. Это было не настоящее раздражение, а лишь синоним его; настоящее же за эти два дня захватило меня только однажды, спонтанно – когда вчерашним утром ко мне прилипла привокзальная попрошайка, – но так, что я до сих пор улавливал вибрации этого раздражения, особенно в детских голосах и фигурах.

Пока мой разум перелистывал каталоги недавних переживаний и оставлял на них маргиналии, Лев, хоть и включил на дисплее очередной мультфильм, чаще отвлечённо разглядывал правую ладошку, время от времени надавливая пальчиком на разные точки на флексорных линиях. В пятьдесят две минуты автомобиль, вырвав нас обоих из объятий самосозерцания, остановился на обочине – напротив поля, где велись лесозаготовки и стройка (я вспомнил, что мы проезжали это место утром). К автомобилю заторопился медноволосый усач в салатовом жилете поверх клетчатого костюма. Со своего места я увидел только, как он подошёл к капитанской рубке и завёл разговор через опущенное стекло. По-видимому, депутатишка, с которым я формально породнился через сестру, имел здесь какую-то выгоду. В ходе разговора лапища Капитана протянула усачу конверт, потом ещё один. Не зная, как долго мы будем стоять, и порядком заскучав, я предложил Льву научить меня пользоваться дисплеем, имевшимся и на моей стороне салона, и мальчик с готовностью принялся просвещать меня относительно богатства его функций. К тому моменту, когда я отделил в его инструкциях мух от мертвецов, вставил наушники и приготовился искать, что бы посмотреть, спрятавший конверты усач поплёлся обратно, а автомобиль двинулся с места. По краям трассы, как прежде, стоял неспокойный лес. Что ответила тогда, в театре, моя таинственная девочка? Она пошла погулять в лесу? Зачем? Кто за ней всё время приглядывает? Я отбросил эту мысль и включил на дисплее первую показавшуюся хоть сколько-нибудь занимательной передачу. Но сперва пришлось просмотреть три рекламные вставки: мне предложили взять кредит по уморительно низкой ставке, купить сексуальное нижнее бельё и записаться к врачу на бесплатный приём. Четыре ноль четыре.

«…Здравствуйте. С вами „Хорология“—шоу о времени, измерениях его, дивной и тайной его природе и, конечно же, его парадоксах. Гость наш сегодняшний, и добавлю на усладу, что и мой светлый друг, Иоганн Веймар – мыслитель и искатель, чей приезд в нашу печальную степь стал несравненным событием для всего учёного сообщества…»

В старинных креслах сидели напротив мужчины одного примерно полувекового возраста. Живоречивый твидовый ведущий походил на доброго подслеповатого чёртика, в круглых очочках с чёрной оправой, с таким здоровенным лбом, что на нём можно было вытатуировать карту мира, и ещё осталось бы место для пары иномирных закутов. Представленный гость мало напоминал учёного, а больше поэта, художника или другого знатока нечеловеческих гармоний. Он был аккуратно подстрижен, гладко выбрит и одет с иголочки, но за широкой и вполне искренней улыбкой я почувствовал ту густую топкую грусть, что хорошо знакома была и мне самому. Гость говорил с сильным акцентом, делал паузы, чтобы подобрать слова, и иногда в такие моменты в его взгляде появлялась почти детская печальная мечтательность.