Фистула

«Да нет же. Я видел в окне, как он выходит в сад, поздно ночью…»

«Так, ну хватит. Пожалуйста, перестань, мне не нравятся такие шутки».

«Это не шутка и не сон, я вообще почти не спал ночью».

Она распрямилась, снимая перчатки, посматривая по сторонам. Но, когда заговорила снова, в голосе всё ещё не было ни одного нерва, словно ей было совершенно наплевать на ребёнка, и меня это просто взбесило.

«Ты и впрямь неважно выглядишь. Почему ты не спал?»

«О, тебе хочется знать, почему я не спал?! Да потому, что мне две ночи подряд пришлось слушать, как ты стонешь в постели!»

Вот, вот сейчас – ей станет стыдно, затем она наконец-то расслышит, что я сказал о мальчике, а затем —

«Повтори это?»

– она заплачет, испугается, ей будет больно, она прильнёт ко мне, и я буду гладить её волосы, вдыхать её запах, её страшный запах, тёмный, пьяный, как любовь —

«Да, мне было слышно всё, что вы там делаете!»

– это должно было случиться за несколько секунд. Но Ариадна почти не изменилась в лице, она даже продолжила улыбаться, просто уже без искреннего веселья, а с каким-то удивлением или иронией. Ей не было стыдно или больно – ей было мерзко.

«Так ты слышал или подслушивал? Подожди… Ты же не хочешь мне сказать, что стоял, прислонившись ухом к стенке, как в детстве, когда подслушивал наших родителей?»

«Что?! Неправда, я никогда так не делал!»

«Я много лет жила с тобой в одной комнате и знаю, что я видела».

«Ты врёшь, ничего подобного никогда не было!»

Это была угроза. Нужно было срочно остановить разговор —

«Я знаешь ли помню многое даже собачку…»

– единственным правильным решением было умолкнуть, но я зачем-то попытался ещё раз подтолкнуть её к осознанию вины за всё, что случилось.

«Ты понимаешь, что пока ты…»

Она перебила меня – и тон её был такой жестокий и строгий, как будто она считала себя в тысячу раз лучше меня и собиралась теперь преподать урок.

«Ты слышал, что я сказала?»

«Что?!»

«Я сказала, что помню многое другое, даже то, как ты в детстве замучил щенка. Ещё и какому-то мальчишке предлагал присоединиться».

«Нет, нет, зачем ты это говоришь…»

«Не лги, мои одноклассницы мне всё рассказали. Я не стала с тобой говорить тогда. Мы жили с отцом, это всё было так ужасно. Я знаю, как ты был напуган…»

Это не правда, всё произошло совсем по-другому, я же помню! Это они, эти девочки были во всём виноваты! Я ничего не сделал, я всё запомнил правильно, я всегда всё запоминал правильно, если уж вообще надолго это запоминал – и историю со щенком, и жизнь с отцом, и всё то, что случилось со Львом! Я попытался объяснить это сестре, но она не слышала меня, она продолжала говорить о чём угодно, только не о сыне. Всё должно было пойти совсем не так. Мне казалось, что она услышит меня, только если я закричу.

«Но вот то, что ты говоришь сейчас, и то, как вообще разговаривал эти дни… Неужели ты так и остался тем недобрым и жутким мальчиком с улыбкой, которая всех пугала?»

«А ты?! Кем осталась ты?! Пресмыкаешься перед мужем, бессмысленно протрачиваешь свою жизнь! Да ещё и талдычишь постоянно о каком-то идиотском семейном счастье!»

«Вот уж прости, но я имею право быть счастливой так, как я захочу. Это не твоё дело. Да и вообще, что ты знаешь о счастье? У тебя разве не каменное сердце? Ты можешь вообще представить себя счастливым?»

Да, я мог, хоть она никогда этого не понимала. Она не могла понять. Несчастный Пигмалион, я выдумал себе подлинную Ариадну, я любил её и был счастлив с ней, даже когда за стеной творился ужас, даже когда ужас заходил к нам в комнату —

«Видишь, тебе нечего ответить. Я думаю, пора признать, что нас уже ничего не связывает…»

– а теперь мне приходилось выслушивать какую-то фантастическую ложь о себе и терпеть её полное нежелание возвращать разговор в нужное русло.

«Так, а ну отпусти! Отпусти сейчас же, ты мне так руку оторвёшь!»

Пара морских коньков в мозгу отказывались выполнять положенную им работу, мне не удавалось адекватно фиксировать, что происходило во время этого разговора, что произошло две или три минуты назад, что я уже сказал, а что только собирался сказать. Может быть, я и сжал её руку, может быть, притянул к себе, пытаясь что-то объяснить, но не в силах ничего изменить словами. От неё пахло так неприятно – какими-то таблетками или другими медицинскими препаратами, – так что я, наверное, отпустил её, поскольку мне не хотелось чувствовать эту вонь —

«Ты должна…»

«Я не позволю так себя вести со мной!»

– ив следующую секунду что-то произошло с сестрой, сперва какая-то тёмная картина, по-видимому, встала перед её глазами, но потом вдруг прояснилась, попала под такой мощный луч света, что загорелась. Я пытался требовать, чтобы она перестала врать, перестала говорить ложь про меня и про эту чёртову псину, но Ариадна, распрямив плечи и посмотрев так, словно собралась зачитывать смертный приговор мне и нашему неполучившемуся роману, заговорила поверх моей речи, ничего не слушая, с каким-то фанатическим воодушевлением.