Фитиль для керосинки

— Вот, закончу в этом году седьмой и на работу — не хочу больше жить с ними! — Он сложил ладонь лодочкой, чиркнул спичкой и пододвинул к Венькиному лицу. Венька прикурил, но не стал глотать дым.

— Куда?

— На автобазу. Пока слесарем, а потом за баранку и… заживем! Знаешь, сколько шофера зарабатывают! Вон Исер!

— Так он же в такси! — возразил Венька и затянулся. В голове все поплыло… стало противно во рту… — а кто тебя устроил?

— Исер… Лизка помогла… и отец его попросил… — В Венькиной голове еще больше зашумело и словно все спуталось.

— Я пошел, — сказал он, повернулся и пошел, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не упасть.

Зачем Генкин отец, Иван, живущий над Исером, когда был поддатым, орал на всюду округу: «Я изведу под корень эту проклятую нацию! Это жиды продали Россию!» Правда, драться с Исером он не решался — Малка звала своего мужа биндюжником. Он был плотным, квадратным с огромными руками и грубым лицом. Зачем, — думал Венька, — Исер устраивал на работу Генку, который еще недавно подпевал своему отцу… что он его, боится? Они же уезжают! Зачем? — Опять спрашивал он себя. Живут, что надо! Малка всегда с огромными кошелками возвращается, Исер в такси? Зачем они едут туда, в чужую страну. Там капитализм… что они там будут делать… и почему все врут… дома же никто не говорит про счастливое завтра — все наоборот вздыхают: что завтра будет?!

Он шел по подсыхающей земле с погасшей давно папиросой в опущенной руке. Дома даже другими словами разговаривают, чем в школе, чем в учебнике… у кого спросить?

У отца нельзя — он сразу скажет, что воевал за счастье и что брат погиб. Мама, наверное, знает, но не скажет. Нет, она про это не скажет… Эх, был бы сейчас дядя Сережа! Но Венька не забыл их разговор с отцом… «Триста двадцать пять боевых вылетов и живой!» Тогда они сильно выпили и говорили обо всем. Потом дядя Сережа положил ему ладонь на голову и сказал: «Только болтать не надо. Никому. — Он приложил палец к губам. — Ты же взрослый парень. Понимаешь.» И все боятся. Война кончилась, а все боятся. Даже в сортир теперь женщин провожают — бандиты их крадут, и с электрички домой боятся, и в кино — потому что там шпана, и от него прятались за еврейский язык, чтобы не болтнул где-то, о чем дома говорили… а он боится, чтобы не узнали, что снова встретился с ремеслухой… все чего-нибудь боятся… Отец уезжал через несколько дней, а они с мамой все продолжали ссорится. Венька, заслышав их раздраженные голоса, хотел потихоньку выскользнуть в сенцы и оттуда на улицу, но неожиданно услышал:

— Ты знаешь, что от него табаком пахнет? Ты ничего не знаешь. — Отец долго молчал и потом возразил:

— Я раньше начал. Мне тогда десяти не было.

— Тебе наплевать. Ты уезжаешь. А я остаюсь одна. Одна против улицы, которая его поглотит.

— Не сгущай!

— Мы потеряли уже одного сына. Я больше не могу так! Все уезжают!

— Кто, кто все?! — взорвался отец — Эта торговка Малка?

— Все! Мы останемся здесь одни на заклание! — она еле сдерживала слезы.

— Езжай! — сказал отец после долгого молчания. Езжай. Бери сына и езжай. Я никуда не поеду.

— Ты так говоришь, потому что знаешь, что это невозможно. Не посылают полсемьи, а скоро ворота закроют. Совсем и надолго…

— Что ты хочешь?

— Надо что-то делать… он… опять… встретился с ними… мне люди передали… помнишь, когда он сказал, что упал, помнишь… Дальше Венька слушать не стал — хорошего это не обещало. Он тихо выскользнул на улицу, пригнувшись, промелькнул под окнами и отправился к Шурке…

Как это могло произойти, что матери рассказали. Никого вокруг не было… или это просто он не видел. Разве он забыл, когда однажды вечером крикнули «караул», как погасли окна на всей улице. Никто не пришел бы помочь ему — все боятся. Тогда, правда, зачем тут жить, если все кругом боятся. И разве сам он, когда идет и чувствует, что его станут задирать, не боится? Нет, не драки, а что его назовут «жидовской мордой»? А Шурка ему говорил, что всегда ожидает, что его будут дразнить «рыжим»! Ну, и что? Он рыжий! Он — рыжий, а ты — жидовская морда!