Фиуме или смерть

Час пробил в семь вечера. «Команданте» не спеша вышел на балкон и в первый раз показался многотысячной толпе, плотно окружавшей правительственный дворец на протяжении уже нескольких часов. Широкая площадь наполнялась сильным возбуждением; крики «Виват!» и «Ура!» отражались от стен. Я никогда прежде не видел его живьем. Он только выныривал из черной печатной краски «Il Popolo» или «Vedetta d’Italia»[8], обрамляемый восторженными крупными заголовками. Не это было ли причиной того, что я был немного разочарован? Продолжавшаяся много недель пропаганда создала в моей голове образ красивого, высокого и блистательного человека. Тот, кто стоял здесь, был полной противоположностью этому воображаемому образу. Маленький, старый и лысый, он, казалось, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Черная роскошная форма, вместо того, чтобы возвысить его, скорее усиливала впечатление, что все было на размер слишком большим для него; даже на несколько размеров слишком большим. Кроме того, он держался плохо; его тело немного шаталось, две руки в белых перчатках как бы наощупь искали опору на балюстраде.

Тут, вероятно, подействовал его жар, а также тот своеобразный метод, которым он лечил его. Недолго оставалось в тайне, что Д’Аннунцио от случая к случаю нюхал кокаин, даже принимал маленькие дозы стрихнина. Эта его личная беда тотчас же была написана на знамени Фиуме; конечно, там были и свои внутренние обстоятельства. Д’Аннунцио, безмолвно и пошатываясь, стоял на балконе.

Хрупкая кукла. Его голова поднялась, веки казались только наполовину открытыми. Странно, но пока он стоял так, бесконечно длинное мгновение, мне показалось, я даже буквально почувствовал, как он глубоко всасывает в себя весь тот аромат почитания, который беспрерывными облаками поднимался к нему. Прямо на глазах его хилое тело выпрямлялось, набираясь сил, на бледном лице появлялся румянец, придавая ему четкий контур и выражение.

Затем он легко поднял руку, и толпа умолкла. Его голос энергично зазвучал над широкой площадью.

- Я здесь, ecce homo. Здесь я. Я пришел, чтобы подарить вам мою личность. Я прошу только о праве быть гражданином этого города жизни. В этом глупом и трусливом мире Фиуме сегодня – символ свободы.

Это была первая речь с балкона губернаторского дворца. Ликование толпы было неописуемым. Уже можно было услышать резкий свист Бога бури, который дико и зловеще промчался сквозь души. В течение следующих недель ему предстояло вырвать нас из всех убежищ, бросить в изрыгающие пламя пропасти переживания, и превратить Фиуме в ракету, которая круто взлетая в ночной небосвод, забыла силу притяжения земли, чтобы в искрометном опьянении своей уединенности написать на небе преисполненное восторга, никогда более не повторившееся героическое произведение. В насмешку и вопреки всем боязливо прячущимся по углам духам, всей нравственности и разуму.

20 сентября, через одну неделю после вступления в город, Д’Аннунцио устроил большой праздник. Главным его событием были мощные военные парады, среди участников которых можно было видеть «Gigli Rossi», «Красные лилии», элитное подразделение из Сардинии. Муссолини сообщил прессе наполовину одобрительно, наполовину осуждающе: «Мужчины в Фиуме, а не в Риме». Для воинов из всей Италии это должно было стать стимулом, даже долгом – поспешить в город восстания. Армия, во всяком случае, резко увеличилась.

Только к ночи праздники достигали своего апогея. В свете факельного шествия собирались «Черные рубашки», самые дерзкие из дерзких, хлебом насущным для которых была одна лишь борьба. С вызывающей ухмылкой они демонстрировали свои сверкающие кинжалы. На широком ремне у них висели дубинка и бутылка с рициновым маслом; это было частью их обмундирования. «Плевать мне на это», так звучал их девиз. «Ардити» собирались, группировались вокруг балкона правительственного дворца и посылали Д’Аннунцио «римский салют». Потом из хриплых глоток вырывалось хоровое пение, усиливалось, достигая неба, устремляясь в увенчанную звездами бесконечность. Это действие захватывало настолько, что множество людей безудержно плакали. Также Д’Аннунцио казался глубоко взволнованным. Потом он нашел слова. Его голос спокойно звучал над площадью. Микрофон не был ему нужен.

- Вы, юные львы! – начал он. – Пан еще не умер! Огонь живет! – Вы – огонь! Вы – сила! Вы – красота!

В воодушевлении, которое охватило и его самого, он восхвалял собравшихся перед ним как новую расу свободных людей, как бастион против варварства мира. Также его слова коснулись и стоявших в некотором отдалении «Красных лилий»: – Цветите и горите!

Он имел в виду нас всех.

- Защищайте красоту, защищайте мечту, которая в вас, – кричал он нам. – Вам нечего терять. То, что есть теперь, это гниль, – это смерть, это против жизни. Что еще может подарить вам радость? Станьте победителями.

Галлюцинирующей словарной силой он заклинал идеал античности. Италия – это мать красоты и латинское возрождение происходит здесь, в Фиуме, среди нас, говорил он.