Фиуме или смерть

И мы действительно постоянно качались у края пропасти – если бы сеть солдатской дисциплины не подчинила бы себе наши разгоряченные тела, не выковала на кузнечных горнах духа видение и тем самым не подняла бы нас над самими собой. По крайней мере, в первые месяцы...

Говорят, мол, это фашизм изобрел миф масс. И спешат добавить: с помощью продуманного пропагандистского аппарата, который превращал людей в марионеток. Не говоря уже о том, что позорное ремесло влияния на массы практиковалось, несомненно, еще древнеримскими народными трибунами, у типично фашистской пропаганды был один абсолютно ясный образец: Фиуме. Все, что устраивалось позже, уже существовало здесь в сжатом виде. Д’Аннунцио оформлял свою политику с таким изобилием символов, ритуалов, лозунгов и образов, что его подражатели почти без разбора могли хватать оттуда все, чтобы придать своему движению необходимый размах. Вот только несколько примеров.

Чернорубашечники впервые получили свою единообразную форму одежды здесь в Фиуме. Они выступали тут в брюках до колен, носили фески с кисточками, и на груди их рубашек красовался череп с костями как символ их власти над жизнью и смертью. Их боевой клич «Eja, eja, alalá» тоже родился здесь. У Д’Аннунцио был орел с широко распростертыми крыльями, а также ликторский пучок (фасция) с торчащим из него топором, знак власти римских консулов, и то и другое эмблемы, которые позже стали символами фашизма. Наряду с этим было еще много других символов, которые не были усвоены или только частично были усвоены фашизмом и потому оказались забыты. В Фиуме они все расцветали, беззаботно, расточительно и, все же, как составная часть добросовестно инсценированной, абсолютно новой политики. И здесь мы подошли к самому главному моменту. Сегодня с «мифом массы» обращаются как с чем-то презренным, преступным, так как он якобы изнасиловал людей. Ну, ладно.

Сегодня есть «масса без мифа», тупо и безнадежно дрейфующий человеческий материал, не знающий никакого более высокого предназначения. Разве это лучше? Я хочу вам сказать, что задумал этот поэт, автор «Laudi». Как никто другой он страдал от этого столетия: от техники, от масс, от господства голых чисел, от удушающего количества. Ужасно безобразным казался ему этот железный век, который втискивает жизнь людей в неподвижные, окостеневшие формы, оковывает их, окружает подобно каналу, который не терпит никаких отклонений, никаких взлетов и тем самым уничтожает цветок, дух, стиль, даже надежду погребает в серой тине своей трусости.

Д’Аннунцио был убежден, что только красота спасет мир; он сам считал себя посланником красоты и подчинял свою политику этому требованию. Он не был фантазером. Он очень хорошо знал, что в бушевании цивилизации нельзя вернуться к созерцательному спокойствию в духе Руссо. Время должно было выздороветь само по себе. Его адский жар нужно было раздувать, пока не треснут неподвижные, бездыханные формы, окаменевшие корки механического духа и наружу сможет вырваться новая, динамичная жизнь.

Вот поэтому «массовое», «тоталитарное» в Фиуме доводилось до предела и преодолевало его. Демонстрации, парады, собрания, церемонии – все они никак не хотели заканчиваться. Их целью было дать пролиться на тела из точки кипения ее многочленной, ненасытной, безликой анонимности горячему дыханию красоты; красоты, которая открывала, воодушевляла и освобождала для творческого деяния. Я знаю, это звучит достаточно абстрактно и непонятно. Я и сам могу рассказывать об этом только с помощью неуклюжих, беспомощных описаний. Это чудо нужно было пережить самому. Например, на площади перед дворцом губернатора, подобная атриуму закрытость которой придавала импозантную структуру спектаклям проходящих парадом «Красных лилий», приходящих и уходящих чернорубашечников, колышущихся волн игры цветов, фигур и форм. Однажды я из окна фасада одного из домов смог наблюдать за декорациями такого спектакля. Я был взволнован. Кипящее, напирающее море, древнейшее лоно плодородия, усиливалось в могущественных кругах и течениях, которые в гармонии с пением превращались в захватывающие дух образцы, растворяли их, изменяли, преобразовывали во все новые вариации великолепной симфонии. Я сразу почувствовал: здесь что-то дышало, что-то жило, здесь билось сердце живого организма.

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что ликующие хоры из Девятой симфонии Бетховена: «Обнимитесь, миллионы» на мгновение стали реальностью.

То, что я испытывал, можно обобщить единственным, трезвым словом: общность.

Я испытывал общность. То, что там стоял человек, который виртуозно размахивал своей дирижерской палочкой, никак не мешало этому положению вещей.

Как каждый выдающийся художник он был в самом глубоком смысле акушером. Он только освобождал, манил на свет, не нечто мертвое, а творение, которое жило, которое требовало для себя самостоятельного существования.