Фиваида

После того, как сгубил неправедной доблести буйство
мужественный Капаней и вмещенную молнии вспышку
выдохнул[1]

, и до земли провожавший героя в паденьедлительном мстящий огонь свой след на стене отпечатал, —
неба сместившийся строй победитель Юпитер десницей
выправил и, просветлев, возвратил дневное сиянье.
Боги — ликуют, а он — устал, как будто при Флегре
бился и вновь придавил Энкелада дымящейся Этной.
Сей же лежал, обхватив обломок разрушенной башни,
10 всё еще страшен на вид, оставив немало деяний
памятных, для самого Громовержца отнюдь не бесславных.
В бездне Аверна таков посягатель на мать Аполлона
мучится: сами пред ним, отстраняясь от груди могучей,
птицы дрожат и глядят на огромное тело[2], покамест
на пропитание им растет злополучная печень.
Бременем сходным лежит и в землю вонзенный, сжигая
пашни и вражьи поля, смердящие серой небесной[3].
Фивы вздохнули, встают доселе простертые в храмах
толпы: теперь — моленьям конец, конец безысходным
20 воплям, и матери вновь детей опускают на землю.
Бег беспорядочный гнал метавшихся в поле ахейцев:
ныне грозят не вражьи полки и не смертных железо, —
перед глазами у всех Юпитера гнев, и зарделось
страхом у всех оружье, звенят шеломы, и, мнится,
робких преследует сам и стращает огнями Юпитер.[4]
Воин агеноров вновь наступает, смятением горним
пользуясь. — Так, когда задерет в полях массилийских[5]
стадо могучих царей зияющий пастью огромной
лев и, насытясь, уйдет, — медведи хриплые следом,
30 жадные волки[6] тотчас набегают и с яростью жалкой,
подлые, раны чужой лизать начинают добычи.
Выступил Эвримедонт: на нем — доспех деревенский,
дрот деревенский в руке, отцовым грозящий смятеньем[7], —
Пан родитель его. С другой стороны наступает
отрок еще Алатрей, с родителем-юношей схожий.
Счастливы сын и отец, однако счастливее все же
тот, который родил; но днесь различить невозможно,
чей звончее доспех, у кого подвижнее древко.
Вал вкруг стана покрыт густою бегущих толпою.
40 Как переменчив Градив! На кадмовы стены всходившим,
ныне пеласгам свои защищать приходится кровли.
Будто вернулась гроза, и с переменившимся ветром
поле отхлынуло вспять, или словно в кипящей пучине
пена намокший песок обнажает и вновь одевает.
Гибнут один за другим тиринфяне, коих примета —
бога-питомца доспех[8]; суровый печалится в небе
Амфитриониад, в крови немейские шкуры,
палицы, как у него, и тулы похожие видя.
Встал на железном венце арголидской башни дозорной
50 славный трубач Эниэй[9], побудитель счастливого Марса;
но на сей раз прозвучал призыв, для злосчастных полезный:
их призывал он бежать и в стане надежно укрыться.
Вдруг налетевшая медь наносит внезапную рану:
так же трубящего длань у левого держится уха[10],
как и была, — уж дух отлетел в воздушные выси,
хладные губы молчат, и петь лишь труба продолжает[11].
А властелинша злодейств Тисифона, обоих народов
кровью упившись, уже сраженье закончить стремится,
братьев сведя, но не верит, что ей толикая битва
60 может удаться одной, если с нею Мегера и змеи
единокровные[12] в бой из бездн преисподней не выйдут.
И потому, удалясь в безлюдное поле, пронзает
почву стигийским мечом и шепчет нездешнее имя[13]
пашне, а также велит — для Элисия знак несомненный —
вздыбиться над головой керасте с шипением долгим.
Только заслышав сего вожака голубеющей гривы,
всякая тотчас дрожит земля, и море, и небо,
и на этнейский огонь вновь взор обращает родитель.
Та услыхала, — она как раз близ отца обреталась[14]
70 в миг, когда Капаней был всем восхваляем народом
Дита[15] и мощную тень остужал стигийской водою.
Толщу земли пронизав, сейчас же под пологом звездным
встала она к ликованию душ, и насколько подземный
мрак поредел, — наверху настолько же убыло света.
Вышедшей длань оплетя, Тисифона суровая молвит:
"Вплоть до сих пор, о сестра, отца стигийского волю
грозную я выполнять могла, по приказу лютуя,
стоя одна на земле супротив враждебного мира;
вы же[16] меж тем без труда элисийские тени смиряли.
80 Но оставаться внизу — позор да и труд невеликий.
То, что струятся поля и кровью застойною дышат,
то, что несметным толпам веселятся прибрежия Леты, —
это заслуга моя и удача моя. Но об этом
стоит ли? Сим пусть тешится Марс с Энио недалекой[17].
Видела ты — ибо он меж теней стигийских приметен —
мужа, чей кровью оскал осквернен, чьи черною жижей
влажны ланиты, — сей вождь ненасытный главу несчастливца
грыз, поднесенную мной. Или вспомни, как только что с неба
гром, прогремев, докатился до вас, — то меня сокрушала
90 буря священная, я в доспехах безумного мужа
силу богов осмеяла и гнев перуна великий.
Ныне же — не утаю, сестра — от долгих усилий
воля слабеет, рука закоснела; под небом подземный
тупится тис, и трудно дышать под звездами змеям.
А у тебя — и ярость цела, и грива ликует,
влагой Коцита свежа, — так соединим же усилья.
Мы не обычную брань и не марсовы войны готовим, —
братьев (и пусть восстают благотворная Вера и Правда
попусту!), братьев мечи для боя должны обнажиться.
100 Труд сей велик, но сами их гнев и распри оружье
сами направим. Итак, поспеши. Кого предпочтешь ты, —
выбери, — оба они — и готовы, и наши. Но зыбкой
черни, призывных речей материнских, и ласковой в просьбах
я Антигоны боюсь, — не стали бы нашим помехой
замыслам. Кроме того, даже тот, кто обычно мольбами
нам докучал и Дир умолял отмстить за слепого, —
ныне — отец: говорят, избегая общенья, он слезы
льет о себе. Потому я и медлю вторгнуться в Фивы
к ларам привычным. Тебе пусть изгой подчинится безбожный,
110 ты же в аргосцах раздуй нечестье, чтоб их не осилил
кроткий Адраст; и гляди: пусть лернейские люди не медлят.
Шествуй и вновь обратись, врагиня[18], к боям обоюдным!"
Так, разделись, разошлись в противные стороны сестры.
Сходственно Нот и Борей[19], под разным живущие небом —
сей в рифейских снегах, сей вскормлен в пустыне ливийской —
в битву вступают, — ревут лес, реки, тучи и море;
уж разрушенья видны, об ущербе своем земледельцы
плачут, но всё ж моряков, застигнутых бурей, жалеют.
Горний родитель, узрев с вершины Олимпа, что сестры
120 день оскверняют и путь содрогнувшийся Гипериона
залит пятнающей мглой, — разгневанно начал глаголать:
"Боги, мы видели пыл сражений — в дозволенной мере,
должную ярость войны[20], — хотя в нечестивую битву
рвался один, от десницы моей погибнуть дерзнувший.
Ныне — двоякое зло и злосчастным неведомый землям
бой предстоит, — отведите глаза! Пусть битвы бесчинной
ни божества, ни Юпитер не зрят, — для нас и застолья
Тантала, и алтарей Ликаона преступных, и в небе
звезды поспешные вспять обративших Микен предовольно.
130 День, и днесь возмутись![21] Встречай же черные тучи,
суша и звездная ось — повернись: щадить я намерен
свод и моих небожителей, — пусть благодетельной девы
звёзды[22] и Леды сыны вовек не увидят такого!"
Рек всемогущий отец и зренье у пашен преступных
отнял, и сладостного лишились сияния земли.
Меж арголидских бойцов Эребом рожденная дева[23]
рыщет уже по следам Полиника и вскоре находит
возле ворот[24]: он не знал, сокрыться от бедствий толиких
смертью иль бегством, а взор блуждавший смущали предвестья.
140 Ибо он видел, бродя близ насыпи темью ночною,
мыслью терзаясь больной и недавнее перебирая,
Аргии образ жены — растерзанный, с пламенем скорбным
(то был знак от богов: в дорогу она собиралась,
древа смолистого огнь для мужа несла); на вопрос же:
путь твой куда, в чем скорбь, зачем эти горя приметы? —
только рыдает в ответ и отводит безмолвное пламя.
Знает, что мнится ему ужасное (ибо могла ли,
бросив Микены[25], прийти супруга нежданная к стану?),
но понимает, страшась понимать, что здесь — указанье
150 рока и близкая смерть. А когда, Ахеронт раскрывая,
Месть троекратно груди бичем поднесенным коснулась, —
он, не владея собой[26], не столько воссесть на престоле,
сколько преступно убить и в крови пронзенного брата
дух испустить возжелал и внезапно промолвил Адрасту:
"Поздно я, о остальной из союзников, из арголидской
рати последний, пришел к решенью, отец, — побуждаем
крайностью. Надо бы мне самому, покамест ахейцев
кровь не струилась еще, идти и вступить в поединок,
войска данайского цвет и чтимые царские души
160 в бой не ввергая, дабы для стольких народов прискорбной
честью[27] мою увенчать главу. Когда же погибла
гордая доблесть, — теперь вернуть, наконец, я обязан
долг. Ты ведь знаешь, о тесть, хотя бы глубокие раны
ты и скрывал и щадил мою сокрушенную совесть:
из-за меня одного, благочестный и мирный правитель,
(горе! о если б приют города иные мне дали!)
ты и отчизны лишен, и царства, — но ныне востребуй
казни моей! Я брата на бой… — почто ты трепещешь? —
я это твердо решил — вызываю; меня ты не сможешь
170 остановить, — если скорбная мать и злосчастные сестры
бросятся между мечей и сам перед рвущимся в битву
встанет отец и вперит в шелом угасшие взоры, —
не уступлю. Мне ль пить остающуюся инахийцев
кровь и корыстоваться погибелью вашей поныне?
Видел я: из-за меня разверзлись хляби земные[28], —
и не помог; обессилел Тидей, — но его я в злодейство
вверг; и меня о царе беззащитная спросит Тегея,
сирая матерь[29] ко мне воззовет в паррасийских пещерах;
сам я к Исмена брегам, пока обагрял его струи
180 Гиппомедонт, — не пришел; и на тирские башни в раскатах
грома с тобой, Капаней, не взбирался безумствовать вместе.
Что же я так о жизни пекусь? — Но выплачу долг свой.
Там, где скорбь соберет матерей и жен пеласгийских
и долголетних отцов, у которых я радость похитил,
осиротив их дома, — сойдусь (что еще остается?)
с братом, — пусть смотрят они, Этеоклу желая победы.
Ныне, супруга, прощай, дорогие Микены, прощайте.
Ты же, любезный мой тесть, — ведь не я же один в злодеяньях
этих повинен: со мной виноваты и небо, и Парки —
190 сжалься над прахом моим и, меня подобрав после боя,
птицам и брату не дай — забери с собою останки, —
только всего; а дочь — сочетай счастливейшим браком".
Оба в слезах изошли, — как будто под солнцем весенним
тают снега в бистонских краях: оседает высокий
Рем[30], а Родопа течет потоками в узкие русла.
Буйного старец смягчить попытался спокойною речью,
но прерывает его Эвменида кровавая страшной
вестью, — она подвела звонкоступа летучего тотчас
и протянула (приняв инахийца Ферекла обличье)
200 меч роковой, а верный глагол преградила шеломом
и прокричала: "Спешим! Промедление недопустимо:
он, говорят, подступает к вратам". — Так всё одолела,
вздрогнувшего взнесла на коня, — и мчался он, бледный[31],
полем, а взором ловил угрожающий призрак богини.
Тирский правитель, спасен перуном, Юпитеру жертву
тщетно свершал, полагая, что днесь данайцы бессильны.
Но не эфирный отец и не боги иные, а злая
к тем алтарям подошла Тисифона и, меж трепетавших
став, их молитвенный пыл Громовержцу подземному слала:[32]
210 "О всемогущий, тебе основаньем обязаны Фивы[33]
(Аргос завидует пусть, и суровая злится Юнона)
с тех незапамятных пор, когда на прибрежье сидонском
ты в хороводы вступил, похититель, и нашу юницу
вез на спине и притворно мычал в волнах безмятежных.
И не пустая молва, что снова кадмейского брака
ты возжелал и в тирийский покой ворвался, непомерный[34].
И наконец, на зятьев и любезные стены взираешь
ты благосклонно, гремя в их защиту: как если бы в небе
твой был дворец осажден, так ты на высокие башни —
220 видели мы — облаками налег; и, ликуя, признали
добрый перун и огни, о которых слыхали от дедов.
Ныне прими сих овец и обильной смолы воскуренья
вкупе с обетным быком, — отблагодарить же достойно —
труд, увы, не людской; — пусть наши о том порадеют
Вакх и Алкид, для кого ты стены сии сохраняешь".
Рек, — но черный огонь ему и в уста, и в ланиты[35]
вдруг полыхнул и, похитив с чела, опалил диадему.
Ярый, до взмаха ножа обагрил святилище пеной
бык и, беснуясь, ушел от толпы, его обступившей[36],
230 чтоб удержать, и разил алтари обезумевшим рогом.
Мчатся прислужники прочь, и царя утешает гадатель, —
тут же отважно велит принесть неудачную жертву
снова и в лживых устах великие страхи скрывает.[37]
Так и Тиринфий[38], когда проникающий в кости глубоко
огнь ощутил и ожог от прилипшей этейской одежды,
было пытался мольбы возносить и воскуривать смолы,
твердо напасть поначалу терпя; но — ею осилен —
издал стон, а внутри безумствовал Несс-победитель.
Вестник Эпит, изнурив запаляющим бегом дыханье,
240 мчится к царю, оставив отряд, стерегущий ворота,
и выдыхает ему, трепетавшему, чуть различимо:
"Благочестивый обряд и жертвы богам, о правитель,
ныне прерви: стенам отовсюду брат угрожает,
и заграждает врата напором поводьев и копий[39],
и выкликает тебя, с тобою лишь требует битвы.
Спутников скорбных толпа — в слезах, — внимают и стонут
оба отряда, гремя потрясаемым грозно оружьем.[40]
Он же — зовет. Сейчас соверши, богов созидатель,
что заслужил Капаней!" — Ощетинился злобой глубокой
250 вспугнутый царь, но и в гневе самом он всё же доволен.
Так недавний вожак[41], заслышав краешком слуха
изгнанного быка неприязненный рев и угрозы
в нем распознав, пред стадом встает во гневе великом,
негодованье свое выдыхает с кипящею пеной,
грозный, то землю топча, то воздух рогами взрезая;
поле трепещет, и ждут сражения робкие долы.
А уж царёвы льстецы: "Пускай себе в стены колотит,
буйствуя". "Он ли еще на что-то дерзает с разбитым
войском?" "Злосчастные так безумствуют: любят опасность,
260 страх меняют на страх, покой — ненавидят". "Останься,
тверд на престоле пребудь, а мы супостата прогоним:
биться — нам повели". — Приближенные — так; но, пылая
скорбью и высказать всё свободой войны побуждаем,
входит Креонт, чей яростный дух распален Менекеем.
Полон тревоги отец, лишь сына он ищет и помнит,
зрит постоянно одно: как тот извергает из груди
крови потоки и вниз с беспощадной свергается башни.
Видя же, что Этеокл — в сомненьях и медлит сражаться,
молвит: "Пойдешь, и дольше тебя, полководца и брата,
270 о наихудший, смертей и слез отчизны владыку,
за Эвменид и войну ответчика, — мы не потерпим.
Хватит неправду твою искупать у богов справедливых!
Мощный, роскошнейший град, горожанам недавно лишь тесный,
ты, словно мор, слетевший с небес, иль враждебная почва[42] —
опустошил, — и ты же его свысока осеняешь?
Люда, чтоб службу нести, не осталось: одни без сожженья
в поле лежат, а других — ток отчий вынес в пучину;
те — без рук иль без ног, иные — в мучительных ранах.
Так возврати же отцов, сыновей и братьев несчастным,
280 пашням мужей и домам возврати! — Где Гипсей велемощный,
где сопредельный Дриант, где отряды звенящей Фокиды
или с Эвбеи вожди? — Но этих к манам отправил
случай безликий войны, — а ты, о позор! — словно жертва,
жертва престолу лежишь, словно отпрыск черни безгласной[43],
(горе мне!) первым алтарь обагрив, закланный бесчинно
и получивший приказ умереть! — И всё еще медлит
этот вот и, наконец, супротивным вызванный Марсом,
всё еще ждет: не прикажет ли в бой Тиресий-обманщик
выйти другому и вновь не сплетет ли пророчества к нашей
290 скорби? Пусть ныне один у несчастного Гемон остался, —
ты прикажи, — он пойдет! А сам посиди, наблюдая
с башни высокой. — Почто ты лютуешь, косясь на покорных
воинов? — Ждут и они, чтобы шел ты и выплатил долг свой.
Даже родительница, даже сестры тебя проклинают,
а ненавидящий брат — грозит и железом, и смертью,
крепкие створы ворот потрясает, — а ты и не слышишь?"
Так отец скрежетал и гневом вскипал злополучным.
Тот же: "Лжешь, — говорит, — не славная сына погибель
движет тобой: ты бы должен ее прославлять и гордиться.
300 Прячется в этих слезах надежда — надежда и жажда
тайная: буйству речей смерть сына — только прикрытье, —
ты обвиняешь меня как ближайший к чужому престолу.
Но не допустит судьба того, чтоб сидонского града
скипетр достался тебе, недостойнейший славного сына!
Мог бы тебя без труда и теперь покарать я, но битва,
битва превыше всего, о народ! Пусть братья сразятся!
Хочет Креонт печаль облегчить, — неистовствуй вволю:[44]
после победы за всё ты заплатишь мне". — Так он на время
спор отодвинул и меч, протянутый яростью, стиснул.
310 Коль потревожит змею пастух[45], задев ненароком,
та распрямится, виясь, и из тела всего изобильный
яд собирает в уста; но если немного отходит
сбившийся враг, — стихают тотчас угрозы и никнет
вздутая шея: змея пьет гнев своей же отравы.
Но долетевшей молвы о погибельной доле безумно
мать[46] устрашилась: речам поверив тотчас, побежала,
лик и власы истерзав, обнажив обагренные груди,
пол и приличье забыв: пенфеева матерь[47] когда-то
так к вершинам неслась обезумевшего Киферона,
320 лютому да принесет Лиэю главу по обету.
Спутницы следом за ней и благочестивые дщери
не поспевают[48], — такой наделило несчастную горе
силой, и столь от скорбей угасшие ожили годы.
Вот и шелома красу, и острые дроты приладил
вождь[49] и взирал на коня, любившего рога призывы
и не дрожавшего труб, — как вдруг исступленная входит
мать, — и в ужасе сам побледнел, и слуг окруженье,
и отшатнулся с копьем протянутым оруженосец.
"Что за безумье? Отколь[50] Эвменида престола — всё та же! -
330 вновь поднялась? И после всего вы друг против друга
встанете сами? Уже столкновения ратей и гнусных
мало приказов для вас? А куда победитель вернется?
Уж не в объятья ль мои? О ужасного мужа когда-то
мрак благодатный! А вы, нечестивые взоры, — платитесь!
Этот ли день увидать? Куда ж ты отводишь, свирепый,
грозные взгляды? Почто заливает то бледность, то алость
щеки, а зубы, скрыпя, крошат бормотание злое?
Горе мне, ты победишь! Только ранее необходимо
дома сей меч испытать! В воротах на самом пороге
340 встану предвестием бед и злодейства прообразом грозным!
Эти седины тебе, нечестивый, придется и эту
грудь растоптать и коня провести по чреву родимой.
Сжалься: мечом и щитом не отталкивай противоставшей!
Не обрекала тебя я стигийским богам, не давала
страшных обетов[51], слепой не взывала к Эриниям речью.
Выслушай жалкую: мать умоляет тебя, беспощадный,
а не отец; не спеши к преступленью и вымери дерзость.
Брат угрожает стенам и тебя в нечестивом сраженье
биться зовет? — Но ни мать, ни сестры пред ним не вставали,
350 путь преграждая, — тебя всё молит, здесь все мы рыдаем.
Там разве только Адраст отговаривает, а, быть может,
биться велит, как и все… — Родимых богов и пороги
бросив, ты ли уйдешь из наших объятий на брата?"
В города части иной Антигона, справляясь с тревогой,
шаг потаенный стремит (причем целомудрие деву
не замедляет ничуть)[52], крутизну стены огигийской
преодолеть торопясь. Вдогон за идущею старец
Актор спешит, чей шаг нетверд в восхожденье на крепость.
Вот увидала она доспех вдалеке, — усумнилась,
360 но опознала, увы, кто дротами и горделивым
гласом град поражал, и тут — огласила округу
воплем и — словно со стен собираясь сойти — прокричала:
"Копья помедли бросать, обернись на мгновение к башне,
брат, и ужасный шелом пусть ко взорам моим обратится!
Что же, признал ты врагов? Мы так исполненья условий
требуем, и такова изгнанника кроткого тяжба
правая? Ради, о брат, арголидских пенатов — поскольку
тирские ты уж не чтишь — и если тебе в этом доме
мило хоть что-нибудь, — пыл остуди: так оба народа
370 просят, и воины их, так просит тебя Антигона, —
бедам родных предана, вызывая в царе подозренья,
только твоя, жестокий, сестра. Яви же суровый
лик и глаза; дорогие черты (в последний, быть может!)
дай опознать — и узреть: в ответ на сестрины слезы
плачешь ли ты? А того — умоляющим воплем сломила
мать, и уже, говорят, он меч опустил занесенный.
Ты же всё храбр у меня? У меня, кто денно и нощно
и об изгнанье твоем, и о странствиях плачет, кто часто
злобу отца с тобой примирял? Зачем ты снимаешь
380 с брата вину? Это он разорвал договора условья,
он — злодей, он к своим беспощаден. Но, вызван на битву,
он — не идет". — От таких речей слабеет у брата
ярость, хотя на пути помехой Эриния[53] встала;
уж опустилась рука, уж медленно взор он подъемлет,
он уж молчит, прервались рыданья, видны из-под шлема
слезы; смиряется гнев, и уйти преступному стыдно,
стыдно ему, что пришел… — Но вдруг Эвменида[54], отбросив
матерь с пути, из разбитых ворот погнала Этеокла.
Он же кричит: "Выхожу и о том лишь, что ты меня первым
390 вызвал, жалею. Прости промедление: мать задержала
меч. О родимый предел, о царях пребывавший в сомненье, —
днесь несомненно тебя победитель получит". — Тот столь же
круто: "Злодей, наконец, ты вспомнил про честь и на равных
выступил! Ставший мне вновь после долгого времени братом,
бейся: лишь этот закон, лишь этот союз нам остался!" —
Рек и глянул врагом на брата, а сердце сжигала
зависть, что спутников с тем — без числа, что шлем его — царский,
в пурпур одет звонкоступ, и желтый сверкает металлом
щит, — хотя он и сам был в оружье достойном, блистая
400 паллою нерядовой: исполнила эту работу
Аргия по образцу мэонийскому[55], с вящим искусством
переплетя пурпурный уток со златою основой.
Вот уже в пыльный простор они по внушению Фурий
рвутся, и каждого в бой своя побуждает и гонит:
сами ведут коней в поводу, доспех и оружье
ясное ладят и змей в оперенье шеломов вплетают.
Единокровников бой[56] преступный воздвигся, единым
чревом рожденных, сошлись под шеломами схожие лица.
Стяги трепещут, замолк зов труб, и рога онемели
410 марсовы; трижды взгремел ненасытный правитель[57] из черных
уст и трижды сотряс земные глубины, и сами
скрылись боев божества: достославная Доблесть пропала,
светоч Беллоны загас, и подальше коней задрожавших
Марс отогнал, и ушла Горгоной страшащая Дева[58]
прочь, — но одна за одной распалялись стигийские сестры.
Нагромождается люд злополучный на кровлях высоких,[59]
всё увлажнилось от слез, и вопли — из крепости жаждой.
Здесь, скорбя, что живут, — старики, там — матери встали,
грудь растерзав, и взирать запрещают отпрыскам малым.
420 Манам — врата отворив — огигийским подземный правитель
сам выходить повелел и на чудищ глядеть соплеменных.
Те же сидят на отчих горах и, сонмищем мрачным
солнце затмив, веселятся, что их преступления — меньше.
Лишь услыхав, что идут, подстрекая открыто друг друга,
братья на битву, и стыд преступленью уже не помеха,
подоспевает Адраст, устремляя меж них колесницу, —
он, кто почтенье внушал и царственностью, и годами.
Что он для них, кому не указ и родные, и даже
честь безразлична! Но все ж он просил: "Инахиды, тирийцы!
430 Что же, мы будем смотреть на злодейство? Где ж право и боги,
где же война? Уймите свой пыл. — Врага — умоляю
(гнев пусть дозволит молить, хоть и ты не чужой мне по крови[60]),
зять, а тебе — и велю: коли столь тебе скипетр желанен,
царские ризы сниму, — отправься в Лерну и Аргос,
властвуй один…" — Но уже увещанья не более могут
воспламененных смирить и остановить начинанье,
нежели вздыбившийся кручеными волнами Скифский
Понт способен не дать сойтись Кианейским утёсам[61].
И — увидав, что бессильны мольбы и в бой, воздымая
440 пыль, звонкоступы летят, и безумцев персты проверяют
крепость копейных ремней, — умчался он, всё оставляя —
зятя, воинов, стан и Фивы; и рока указы
чуявшего повернув, погнал Ариона. — Когда-то
так, свой жребий узнав несчастливый, поник в колеснице
мрака подземного страж[62], мироздания дольщик последний,
и побледнел, нисходя — небосвода лишившийся — в Тартар.
Но поначалу отнюдь не способствует битве и медлит,
у преступления встав на пути, неспешливый Случай.
Попусту дважды пути пропадают: благая ошибка
450 дважды коням не дала сшибиться, — и, кровью преступной
не осквернившись, летят мимо цели напрасные копья.
Братья, бразды натянув, уязвляют коней неповинных
злыми бодцами; смутил сей явственный знак от бессмертных
оба отряда: ропща, они подымают взаимный
шум и пытаются вновь устремиться в сраженье друг с другом,
в схватке сойтись и несчастным не дать поединок продолжить.
Не одобряла давно ни земли, ни сонма бессмертных
Честь и сидела одна в удаленнейшей области неба:
вид у нее не тот, что допреж[63], и сумрачен облик,
460 и без повязки власы рассыпались; о поединке —
словно сражающихся сестра или жалкая матерь —
плачет она и, воззвав к Юпитеру лютому, к Паркам
неумолимым, грозит с небосводом и светом проститься
и удалиться в Эреб, предпочтя стигийских пенатов.
"Для необузданных душ человечьих, а часто и божьих,
ты как преграду меня для чего сотворила, Природа[64]?
Я у народов — ничто, я ни у кого ни в почете.
Что за безумье! О люд! О проклятый труд Прометея!
Как хорошо и земля, и понт после Пирры[65] пустели!
470 Ах, они, смертные…" — так изрекла и, помощи время
выследив, молвила: "Что ж, попытаюсь, хотя бы и тщетно".
И устремилась с небес, и под черными тучами светлый
след — хоть богиня была и мрачна — стопы оставляли.
Стоило в поле ей стать, — унялись миролюбьем внезапным
воинства[66], вдруг осознав нечестье; у братьев ланиты
влажными стали, а в грудь к ним ужас безмолвный прокрался.
Мужа обличье приняв, потрясая оружием мнимым,
"Ну же, — кричит то тем, то другим, — идите, вмешайтесь —
те у кого есть сын, или брат, или близкие дома.
480 Дроты у них (то не явный ли знак состраданья бессмертных?)
падают, кони идти не хотят, и противится Случай".
Было подвигла она нерешительных, но Тисифоиа,
хитрость ее разгадав, подоспела быстрей, чем небесный
огнь, и вскричала: "Почто ты перечишь решившимся биться,
немощный дух и мира слуга? Прочь, мерзкая: поле —
наше, и наш этот день; защищать нечестивые Фивы
поздно. А где ты была, когда разразился войною
Вакх, и, вооружась, предавались матери буйству?
Где ты скрывалась, когда пил марсов дракон из нечистых
490 вод, был пахарем Кадм, побежденная Сфинга низверглась,
или отец к Эдипу взывал, или с факелом нашим
в брачный входила покой Иокаста?" — Вот так нападала,
кроме того отводящую взгляд и прочь устыженный
отворотившую лик теснила шипящею гривой
и прогоняла огнем. Богиня, прикрывшая взоры
паллой[67], умчалась излить Громовержцу великому пени.
Прежнего пуще тогда разожгли подстрекательства ярость:
битва — угодна, и вновь возжаждали зрелища рати.
Вновь нечестивцы сошлись: бесчинный правитель готовит
500 жала и, миг улучив, шлет первым смертельное древко.
Оное, путь проложив к середине щита, не сдержало
силы удара: его отразило плотное злато.
Тут выступает вперед призывающий гибель изгнанник:
"Боги, которых Эдип не напрасно слепыми устами
злобу разжечь умолял, я к вам не с постыдной взываю
просьбой: сей длани — отмщу, и тем же ударю железом
в грудь, — пусть только меня скиптродержцем узрит, умирая,
тот, чья меньшая тень с собой унесет мою муку!"
Древко несется в бедро наезднику и звонкоступу
510 в пах и обоим грозит погибелью; но избегает
всадник удара, убрав колено: к мольбе равнодушно,
жало меж ребер коня однако ж оставило рану.
Мчит стремглав звонкоступ, презирая поводья тугие,
и на зардевшей земле окружность кровавую чертит.
Тот же — ликует, решив, что брата поранил, который
так же в испуге решил; отпустивший поводья изгнанник
слепо заставил тогда утомившегося звонкоступа
броситься вскачь, — но сплелись с поводьями длани и дроты,
оба на землю стремглав, мешая шаги, покатились
520 всадник и конь. Так суда, столкнувшись ночью в порывах
мрачного Австра, гребцов рассыпают и весла калечат, —
долго бьются они с темнотой, непогодой, друг с другом
и — как и были, сцепясь — погружаются в глуби морские.
Вид поединка таков: ни правила в нем, ни искусства,
только безумство и гнев, — и ненависть их, полыхая,
даже сквозь шлемы видна, и каждый пытает суровым
взглядом другого лицо, — уж рядом они, и сцепились
братьев мечи, и руки сплелись, и хрипы другого
каждому знаки трубы и рога призыв заменяют.
530 Так сокрушительный гнев[68] вплотную стремительных вепрей
сводит, вздымая у них загривки щетиной торчащей:
взоры бушуют огнем; сверкая кривыми клыками,
пасти гремят; на битву глядит из пещеры ближайшей
бледный охотник, моля собак удержаться от лая.
Так же братья сошлись. Покуда смертельных ударов
не было, но пролилась их кровь, и злодейство свершилось.
В Фуриях нужды уж нет: они поражаются только
и, восхищаясь, скорбят, что людского беспомощней гнев их.
Каждый из братьев, ярясь, чужой домогается крови,
540 не замечая своей; но вот — устремился изгнанник:
длань ободряя свою, чей неистовей гнев и нечестье
праведней, — меч глубоко вонзил родимому брату
в пах, где доспехов края ненадежной служили защитой.
Боли не чувствуя, тот — леденящим испуган железом —
тщится заслоном щита прикрыть пораженное тело.
После ж, удар ощутив, всё сильней и сильнее от боли
стал задыхаться. Но враг к отступающему беспощаден:
"Брат, куда ж попятился ты?[69] Ну, вялый ленивец,
ближе! Изнеженный царь, сюда! Безмятежный властитель,
550 не отступай: пред тобой нуждой закаленный изгнанник, —
так поучись войну выносить и счастью не верить!"
Так злосчастных борьба продолжалась. Еще трепетала
жизнь в нечестивом вожде, и кровь оставалась, и был он
в силах стоять, но — упал умышленно: даже пред смертью
кознь последнюю он замышлял. С вершин Киферона
крики взвились[70]. Полиник, решив, что убил, воздевает
к небу ладони: "Вот так, хорошо! Не тщетно я клялся!
вижу коснеющий взгляд и уста, текущие смертью.
Эй, кто-нибудь, скорей мне скиптр и главы увенчанье, —
560 пусть он увидит!" — И, так говоря, он идет и доспехи —
ими желая почтить ликующей родины храмы —
хочет доспехи совлечь; а тот до сих пор не расстался
с жизнью и душу еще сохранял для мстящего гнева.
И, увидав, что к нему Полиник подошел и нагнулся, —
тихо приподнял булат и, ослабевающей жизни
жалкий остаток собрав, наполнил гневом и — ныне
гибели радуясь — меч оставил в сердце у брата.
Тот же: "Ты всё ещё жив, и гнев сохраняешь доселе,
о вероломный, чей дух никогда не узнает покоя.
570 Следуй же к манам со мной, — я и там об условье напомню,
если агенорова судьи там есть еще урна[71]
кносская, как говорят, для казни царей". — И, умолкнув,
рухнул и брата погрёб под тяжестью вооруженья.
Души ужасные, — в путь! Оскверните погибельный Тартар
смертью своею и все истощите эребовы казни!
Вы же несчастья людей прервите, стигийские сестры:
пусть никогда никакая земля преступленья такого
впредь не увидит, и пусть не узнает о страшном деянье
будущее, но цари пусть оную битву запомнят.
580 Тут, о свершенном узнав злодействе, родитель[72] расстался
с тьмой подземельной и встал на свирепом пороге, являя
недовершенную смерть. Оскверненные давним убийством,
вздыблены две седины[73], власы — заскорузлы от крови —
тучей неистовый лик оскверняли, ввалились глубоко
щеки и ямы глазниц, и вместилища света чернели.
Дева поддерживала бессильную шуйцу слепого,
в правой он посох сжимал. Когда бы с ладьею расстался,
возненавидев свой труд, Аверна неспешного пахарь[74]
и устремился к богам и к солнцу, и хор побледневших
590 звезд возмутил (это он-то, дышать не приученный горним
воздухом; — временем тем в отсутствие кормчего толпы
всё бы росли[75], и по берегам — поколения ждали), —
был бы таков он. Сойдя в долину, он спутнице скорбной
проговорил: "Веди к сыновьям и отцу к неостывшим
трупам припасть помоги". Но колеблется дева, не зная,
что предпринять: пройти не дают и плутающих держат
кони, доспехи, мужи. В беспорядочных грудах слабеют
старца шаги, и уже вожатая изнемогает.
Только лить дочери крик указал, что мертвые братья
600 обретены, как отец повалился на хладные трупы, —
голос у старца угас: он, лежа на ранах кровавых,
стонет, а произнести, как ни силится, слова не может.
Дланью по шлемам водя, он ищет открытые лица
и, наконец, отверзает уста, немевшие долго:
"Поздно, но в сердце моё ты всё же, любовь, постучалась?
И сохранилось еще во мне сострадание к людям?
Жалкого всё же, увы, ты отца победила, Природа!
Я уж готов зарыдать, и текут по ранам засохшим
слезы, и грудь истерзать[76] нечестивые длани стремятся.
610 Что ж, положенный плач о смерти недолжной примите,
лютые отпрыски, мне чрезмерно подобные! Я же
вас ни узнать не могу, ни назвать, — скажи, умоляю,
дочь, кого я держу? И какою же тризной сумею
вас я, свирепый, почтить? — О если б исторгнутых взоров
свет возвратился ко мне! — Я очи опять наказал бы!
Горе мне! Горе! Почто неправые просьбы отцовы,
злые обеты его услышаны были? Кто, боги,
рядом с молящим стоял и, вняв, пересказывал Судьбам
речи мои? Но ведь их внушили Эриния, ярость,
620 царский престол, и отец, и мать, и угасшие очи, —
только не сам я[77], клянусь и Дитом, и тьмой вожделенной,
и неповинной моей провожатой: сойду по заслугам
в Тартар, и пусть не бежит от меня тень Лаия в гневе.
Горе, как братья сплелись! И к ранам каким прикасаюсь!
Но разорвите, молю, объятья, преступные цепи
сбросьте хотя бы теперь и отцу быть с вами дозвольте!"
Жалуясь горько, Эдип постепенно охвачен был жаждой
смерти и тайно искал оружия, но помешала
дочь: мечи убрала Антигона опасливой дланью.
630 Вновь разъярился старик: "Но где же преступные жала,
Фурия, иль целиком ты в тела погрузила железо?"
Рекшему спутница встать помогла, сама же скорбела
молча и рада была, что свирепый рыдает родитель.
Прежде уже, устрашась возвестивших сражение криков,
вынесла ведомый меч из дальних покоев царица[78] —
оный плачевный доспех, коим Лаий владел скиптродержец.
Много упреков излив богам и чудовищной спальне,
сыну неистовому и тени первого мужа,
длань напрягла, и — в склоненную грудь с великой натугой
640 вторглось железо: удар разрывает старичьи жилы,
и искупления кровь омывает злосчастное ложе.
К ране ее, журчавшей в груди изможденной, припала
в горе Исмена: стеня, потоками слез и власами
кровь осушала она. — Когда-то в лесу марафонском
так Эригона на труп отца убиенного пала:
горестный вопль истощив, она уже узел печальный
к мощным привязывает ветвям, умереть вознамерясь.
Радуясь, что не сбылись обоих царей упованья,
амфионийский престол и скипетр другому коварной
650 Участь рукой отдала: отныне Креонт получает
Кадмову власть. Как жалок исход войны: для Креонта
братья сражались! Его и Марсова кровь отличала,
и Менекей, незадолго пред тем послуживший отчизне,
сблизил с народом. Итак, он воссел на престол, государям
гибельный и роковой аонийцам. О власти соблазны,
к скиптру злотворная страсть! Ужели ж предков уроки
внуков не будут учить? Но нет: им желанно остаться
в проклятом месте[79] и длань утвердить на кровавом кормиле.
Лучшая Участь, к чему ты приводишь? — Она начинает
660 тут же отца совращать, отдалять Менекея от царства.
Прежде всего, напоив державной свирепостью норов,
волей и властью своей он приказывает: для данайцев
не разжигать погребальных костров и под небом открытым
битву оставить, лишив приюта печальные тени.
А возвратившегося у Огиговых врат на пороге
встретя Эдипа, его устрашился: он чувствовал втайне
меньшим себя и явственный гнев удержал поначалу;
но подошедши к царю и к слепому врагу обращаясь
дерзостно: "Прочь уходи, победителям вид твой несносен, —
670 проговорил, — и Фурий от нас отврати, и очисти[80]
Фивы уходом своим! Исполнены давние просьбы:
сгибли сыны, — так ступай: чего же еще тебе нужно?"
Тот, разъярясь, задрожал, и власы трепетавшие встали,
словно он зрел наглеца, и старость его отступила.
Дочь и клюку он оставил тогда и, негодованью
вверясь, такие изверг глаголы из груди надменной:
"Ты уж лютуешь, Креонт? Едва на престол вероломный,
нашего счастья приют[81], ты воссел, о ничтожный, как тут же
и возомнил, что царей попирать поверженных властен?
680 Ты уж лишаешь костра побежденных, и града — сограждан?
Славно! Ты будешь блюсти как следует скипетр фиванский!
Это — лишь первый твой день; но зачем ты себя утесняешь
в новых правах? Что скупо даришь толикою честью?
Ты изгоняешь меня? — Но ведь эта немилость труслива!
Царь, не лучше ль тебе обагрить свой меч беспощадный?
Это нетрудно, поверь: пусть ждущий приказа приспешник
без содроганий главу, не склонную к бегству, отрубит!
Так, начинай! Или ждёшь, что, согнувшись в мольбе униженной,
ниц я паду[82], поползу беспощадному вслед господину?
690 Ну, а, положим, решусь? Снизойдешь? — Уж не мне ли грозишь ты
казнями? Что же, ты мнишь, будто мне еще что-либо страшно?
Город покинуть велишь? — Я небо и землю оставил
сам и мстящую длань обратил на себя добровольно,
не понуждаем никем! Так что же ты, царь ненавистный,
можешь еще приказать? Я уйду и покину проклятый
град. Не равно ли, куда мой мрак водворю я и тело
мертвое? Есть ли народ, который бы не уступил мне
столько, сколько родной я земли занимаю, злосчастный? —
Нет… Но Фивы — люблю. И диво ли? — Светлой зарею,
700 лучшими звездами здесь когда-то был я обласкан;
здесь же и мать у меня, и дети… — Ты Фивами ныне
правь и ту же судьбу испытай, что Кадм или Лаий,
ту же, что я: обрети и жену, и детей благонравных,
доблесть тебе да не даст от счастья уйти добровольно, —
жизнь и в крушенье люби. Довольно благих пожеланий, —
дщерь, веди меня прочь! — Но тобою ли скорбь увеличу? —
Дай провожатого, царь!" — Но, остаться страшась, Антигона
так умоляла его: "Досточтимый Креонт, заклинаю
счастьем державы тебя и святой менекеевой тенью:
710 к скорби отца снизойди и прости горделивые речи, —
так говорить понуждает его безмерное горе.
Он ведь суров не с тобою одним: с богами и роком,
ожесточившись от бед, он таков же. Подчас и самой мне
с ним нелегко: давно независимость жалкая в сердце
неукротимом живет и надежда на лютую гибель.
Вот и теперь он желаньем горит разжечь твою ярость
и наказания ждет. Но ты, умоляю, великой
властью владея, будь благ и, возвысясь, незлобив останься
к тем, кто повержен. Царей останки великие прежних
720 чти, — ведь когда-то и он на престоле сидел, окруженный
стражею и помогал несчастным, над властным и жалким
суд беспристрастный чинил, — а теперь из стольких осталась
я у него; и досель он изгнанником не был. Счастливым
он ли помеха? Его ль разить и гневом, и мощью
царской и вон изгонять? — Не затем ли, чтоб он у порога
славного не застонал, не приспел не ко времени с просьбой?
Страх отложи: от покоев твоих вдалеке будет лить он
слезы, и гордого я усмирю и покорству наставлю,
и от людей уведу, и в уединенье сокрою, —
730 чем не изгнанник? И кто из чужих отопрет для скитальца
город? Не в Арги ж идти, не ползти же во прахе к Микенам
вражьим, и не повергать перед побежденным Адрастом
груз аонийских потерь, — царю ли фиванскому скудной
помощи ждать от него? И зачем злосчастного рода
грех разносить, зачем выставлять напоказ посрамленных?
Нас — чем бы ни были мы — сокрой! Молю не о долгом
даре, Креонт: пожалей старика, и дозволь упокоить
здесь, я молю тебя, здесь останки родителя, — ты ведь
не запрещал хоронить фиванцев…" — так просит и земно
740 кланяется; но ее уводит отец и злодею
карой грозит, прощенье презрев. — Таков же в пещере
лев[83], пред младостью чьей трепетали дубровы и горы,
немощный днесь, возлежит укрощен продолжительным веком.
Всё же величествен он, и старость его неприступна.
Если ж мычанье дойдет до его ослабевшего слуха,
он распрямится и мощь воспомнит свою, об ушедших
силах стеня и о том, что равнинами правят другие.
Оною речью смягчен, не во всем, однако, правитель
слезным мольбам уступил и отца обделил одолженьем:
750 "Не далеко, — говорит, — от пределов ты будешь удержан
отчих: так только, чтоб ты ни жилищ, ни храмов священных
не осквернял. Водворись в лесах своего Киферона;
кроме того для твоей земля не заказана тени
та, где, сразившись, в крови покоятся оба народа".
И под неискренний шум одобрения знати и люда,
льющего слезы, — шагнул на царский порог горделиво.
Гибельный стан между тем пеласги разбитые тайно
все покидают: своих ни вождей перед ними, ни стягов;
молча разбредшись, идут стяжавшие вместо прекрасной
760 смерти — постыдную жизнь и позорящее возвращенье.
Ночь помогла[84] и желанною тьмой убегавших сокрыла.