Физрук-10: назад в СССР

Наконец-то в эту неразбериху вмешался член-корреспондент, и церемония встречи приняла более менее упорядоченный характер. Ко мне стали подходить инсектоморфы и, не снимая перчаток, представляться. Если они не врали и не приписывали себе чужие имена и заслуги, то я с удивлением узнавал многие, можно сказать — громкие в определенных кругах фамилии ученых и нескольких писателей, давным давно преданных забвению, и даже — совершенно уж неожиданно — политических деятелей из довоенной Эстонии, конечно же — уцелевших. Откровенно говоря, в тот момент я ощущал себя человеком, очутившимся в первом кругу Ада, или в лучшем случае — Чистилища. Кто-то подхватил меня под локоть и повлек к крыльцу. Обернувшись, я узнал в своем сопровождающем Ортодокса.

— Не знаете, откуда взялись все эти деятели? — спросил я, кивая на толпу инсектоморфов.

Оттеснив последних, детишки окружали Тельму и она что-то говорила им. Малолетние поклонники моего философского опуса послушно трясли головами.

— Во всяком случае это не моя заслуга, Граф, — совершенно серьезно ответил Ортодокс. — Некоторые оказались здесь по воле случая, некоторых доставили под конвоем. Одни обитают в «Гнездовье» уже много лет, а иные угодили в него относительно недавно. Взгляните на этого гражданина. Это ваш коллега, философ Густав Симмонс. Он здесь еще с Первой Мировой.

Отыскав глазами инсектоморфа, на которого мне указал Ортодокс, я этим самым глазам и не поверил, ибо Симмонс выглядел мужчиной среднего возраста, то есть никак он не мог быть рожденным до Первой Мировой. Хотя, чья бы корова мычала, а моя бы молчала.

— Побочным следствием нашего заболевания является то, что мы не стареем, — сказал Ортодокс, словно угадав мои мысли, — но это не означает, что мы бессмертны. Наш срок чуть длиннее обычного, но и он отмерен.

Я промолчал. А что я мог сказать. Мыль о том, что я, возможно, нахожусь на ранней стадии инсектоморфизма не была для меня новой. Каких-то особенных изменений ни моя кожа, ни кости не претерпевали, по крайней мере, до сих пор, но может изменения эти не всегда проявляются внешне? Пока я так размышлял, Ортодокс привел меня в большой зал, скорее всего физкультурный, но теперь явно оборудованный для проведения торжественного заседания. У одной из торцевых стен установили деревянную кафедру, а остальное пространство заставили разномастными стульями и табуретками. Я оглянулся на Ортодокса, и тот указал мне на стул в первом ряду. Подошла Тельма, схватила меня за руку и прошептала:

— Ну и, как тебе понравилась встреча, милый?

В ее голосе звучало столько счастья, что я невольно почувствовал раздражение.

— Напоминает встречу солдата, приехавшего на побывку в родной колхоз, — желчно прокомментировал я.

— Не знала, что ты такой бука, — сказала Тельма и, отвернувшись, стала улыбаться Ортодоксу.

Тот терпеливо дождался, когда все участники церемонии рассядутся по местам, и в зале установится тишина и только потом поднялся, шагнул к кафедре.

— Причина, по которой мы здесь собрались, в общем-то банальна. Сегодня мы чествуем человека, который своим интеллектом и способностью образно и ярко излагать даже самые сложные философские концепции, заслужил нашу скромную награду. Я говорю о Евграфе Евграфовиче Третьяковском!

И под бурные аплодисменты, я подошел к Ортодоксу, и тот протянул мне конверт и почетную грамоту.

— Спасибо! — пробормотал я. — И за добрые слова — тоже!

Я посмотрел в аплодирующий зал и увидел улыбающуюся Тельму, повизгивающую от удовольствия Илгу, которая тоже оказалась здесь, потрясающего над головой сомкнутыми руками Переведенского, кислое выражение лица милицейского чина и изуродованный лик всеми забытого философа.

— Скажите речь! — попросил кто-то, и мне показалось, что — Переведенский.

— Ага! Давайте! — подхватили дети своими писклявыми голосами.

— Толкни речугу! — поддержала их Тельма.

— Прошу вас, товарищ Третьяковский, — проговорил Ортодокс и с полупоклоном указал мне на кафедру.

Ну что ж, не зря же ее здесь поставили, решил я и втиснулся в деревянный, поставленный на попа ящик без задней стенки, оперся локтями.

— Не скажу, что потрясен, — начал я, — хотя, конечно, мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему скромному труду, особенно — от молодого поколения. Ведь если бы детишкам моя писанина была бы неинтересна, вряд ли бы они сюда поперлись, — я понимал, что говорю что-то не слишком подходящее случаю и попытался как-то выкрутиться из положения. — Наше время не балует философов вниманием и лаской публики, особенно если они сочиняют не модные теории, типа экзистенциализма, а на самом деле пытаются разобраться в процессах, происходящих с человечеством.

Скрипнул стул, с которого вдруг поднялся майор милиции. Багровый от напряжения, он вдруг поспешил покинуть наше высокое собрание. То ли — в сортир приперло, то ли — по какой иной причине. Я не стал долго ломать над этим голову и продолжал: