Флоренский. Нельзя жить без Бога!

В стихотворении «У окна» сокрыто символотворящее слово. Его не услышать в созвучиях, не прочесть между строк — оно ускользает. Чувствуешь душой смысл, а слова, воплощающего этот смысл, увидеть не можешь. Флоренский писал: «Всю жизнь стараюсь „вспомнить“ какое-то слово, слышанное мною не знаю где и когда, но мучительно-важное, от которого, как кажется, всё зависит — счастье, довольство, полнота и святость… Будто сон какой забыл — хороший, хороший, и его стараешься восстановить, но не можешь, будто во сне это слово слышал. И так оно хорошо, что даже блуждающее воспоминание о нём сладко, хотя с грустью, доходящей до желания плакать».

Жизнь, любой труд — философский, научный, поэтический — погоня за лазурным словом. Перебираешь весь словарный запас, пишешь целые тома, открываешь древние фолианты, а слова всё нет, оно по-прежнему неуловимо.

Папочка!

Следующий учебный год Флоренский начал с тягостным ощущением одиночества. Лучший друг Сергей Троицкий, учившийся на год старше, окончил Академию, и в свою студенческую келью Флоренский вернулся уже один. Летние каникулы он провёл с другом на Кавказе, долго пробыл в Тифлисе, где Троицкий сроднился с Флоренскими, а вскоре даже породнился. Он остался в Первой Тифлисской гимназии преподавателем русского языка, мечтая о скором воссоединении с другом, о создании с ним — на Кавказе или в коренной, толпыгинской, России — особого уголка, где царили бы философия и литература, где очи его насельников не отрывались бы от неба, любовались бы красотой Божьего мира.

Предстоял год разлуки, но это расставание Флоренского с близким человеком было лишь первым из тех, что уготовил ему начавшийся учебный год.

Вопреки сложившейся традиции Флоренский не поехал на Рождество в Толпыгино, а поспешил, как и летом, в родительский дом. В ноябре отец Флоренского Александр Иванович во время командировки сильно простудился и вскоре слёг. Сын встретился с отцом в конце декабря. Отцовская немощь пробудила во всегда заботливой и чуткой сыновьей душе ещё больший трепет. Все вокруг старались помочь главе семейства как можно скорее излечиться. Домашнее единение, старший сын, оказавшийся рядом, действительно, укрепляли Александра Ивановича. Он даже собрался с силами и поднялся с постели для общего снимка. Взгляд Александра Ивановича на этой фотографии особый: неотмирный, иконный, взгляд в себя, взгляд человека, либо что-то предощущающего, либо осознавшего нечто другим неведомое.

Вскоре врачи уверили, что болезнь отступает, что опасность миновала, и Флоренский с лёгким сердцем после каникул вернулся в Посад.

Был, казалось, обыкновенный день. Солнце медленно шло к закату, Флоренский трудился над новой статьёй. И вдруг ощущение, что он не в Посаде, а в Тифлисе, что он не студент Академии, а ещё юный гимназист, прилежно делающий уроки. Рядом, как это часто тогда бывало, сидит папа, с умилением смотрит на сына, отцу радостно наблюдать за первенцем, за его сосредоточенностью. И присутствие отца, его пристальный взгляд нисколько не смущают, не отвлекают, а придают сил. Вернувшийся так явственно в детство Флоренский поднимает голову и видит отца — не молодым, а таким, каким он запечатлелся на недавней тифлисской фотографии, с теми неотмирными глазами. Постепенно образ отца начинает таять, меркнуть, как на старом выцветшем снимке. Отец протягивает сыну руку — отцовское прикосновение тёплое, осязаемое.

Вечером того же дня Флоренский получил из Тифлиса телеграмму, извещавшую о смерти отца. Это случилось 22 января 1908 года. И сразу такая растерянность, такая беззащитность. И, словно всхлип, слово из детства: «Папочка!»

Флоренский не поехал на похороны. Не видел последних мучений отца. «Убей меня, если любишь! Не можешь — позови доктора, пусть перережет мне горло», — умолял Александр Иванович жену в особенно тяжкие минуты. Об этом рассказала Флоренскому сестра Ольга, равная брату по чуткости и душевной глубине, целовавшая на могиле отца цветы в надежде, что они смогут передать поцелуи усопшему. «Папа перед смертью всё понял, он поверил, увидел Бога», — говорила Ольга. И поэтому за него не больно, а радостно. Больно за себя, за семью, за дом. Хочется быстрыми и уверенными шагами пройти свой земной путь, чтобы наконец произошла долгожданная встреча, наступило желанное, вечное, несокрушимое. Но стыдно пройти, ничего не сделав. Чтобы понять папу в жизни, нужно понять его в смерти. Накануне кончины он хотел причаститься, но когда мучения ненадолго отступали, как-то по-детски смущался этого желания. Пережитое папой в бреду было не просто помутнением сознания. Однажды в полузабытьи он говорил: «Сегодня только узнал я, что значит настоящая радость. Ночью мы заблудились… там во льдах, у северного полярного круга, у самого моря. Я остался один. Холодно страшно, темно. И вдруг… ночью… просыпаюсь… около; оказывается, человек. Вы понимаете… ночью, среди льдов, в темноте… живой человек».