Фонд последней надежды

Красива ли была Милагрос? Не знаю. Помню только гладко причёсанную голову, узость плеч, муравьиную талию, бледные впалые щеки – и очи. Огромные, чёрные, раскосые, сверкающие, как летнее ночное небо.

– Мила… Пожалуйста…

Широкие брови Милагрос гневно сошлись …

– Ну хорошо. Войдите!

В комнату бочком пробрался долговязый юноша в затасканном мундире гимназиста.

Дальнейшие события понеслись вскачь, как будто киномеханик начал клевать носом в своей будке, и его кинопроектор взбесился…

– Вольдемар, наклоните голову! – Милагрос на миг прижимается губами ко лбу гимназиста. – А теперь – вперёд! Помните, смерть – наша водительница, ей мы служим и поклоняемся, её предвидим во мраке тусклом жизни!..

…Она, подвывая, читает стихи. Оглушённый Владимир вдруг всхлипывает и валится на неё, как сноп…

…Милагрос, стоя на кровати, судорожно сжимает руками ворот пеньюара.

– Вон!!!

– Мила… Ты же сама… Вы же говорили… Любовь и смерть… Я думал… Я намеревался… Ты… Вы… Хотела поехать и там… К нему… И он… Великий Северный Кормчий… Который надругался над твоей любовью… Бросить к его ногам… Золото… А после вонзить… К…кинжал… И…

– Хам, дурак! Вон!! Сейчас сюда придёт мой жених!

…Глаза Владимира наливаются кровью… Плечи ходят ходуном… Он наклоняет голову, потом, жалобно крикнув, делает гигантский прыжок через всю комнату и грубо хватает Милагрос за шею…

…С треском распахивается окно… Метель врывается в комнату… Падает и катится по паркету блюдце, в воздухе крутятся снежинки впермешку с чёрными хлопьями сожжённых стихов… Владимир нашаривает костяной разрезной нож, замахивается…

Я зажмурился. Треск, всхлип, бульканье, тяжёлое дыхание… Я открыл глаза. Владимир стоял спиной ко мне посреди залы, сжимая в руке окровавленный нож…

…И вот он повернулся и, покручивая в воздухе остриём ножа, с которого неторопливо отрывались и падали капли чёрной крови, направился ко мне.

Я задохнулся от смертельного ужаса, я был совершенно парализован! Я мог только наблюдать, как он идёт, чуть косолапя, со своей заискивающей улыбочкой, с лицом в веснушках и кровавых брызгах, с глазами, полными слёз, мальчик-убийца в стареньком, не по росту, гимназическом мундире…

Он подошёл ко мне вплотную, остановился, хихикнул и… подмигнул!

Ледяные клещи сжали моё сердце.

Вольдемар уронил нож, вынул из-за пазухи револьвер, быстро поднёс его к виску и нажал на курок.

…В лицо мне брызнуло горячим… Я зажмурился. Собрав последние силы, рванулся всем телом.

Грохот разбитого стекла, боль от удара об пол – всё смешалось в одну секунду и исчезло, мгновенно смылось с реальности, как дождём смываются со стёкол разводы предыдущего дождя…

Я снова был в четвёртом нумере Крестьянского дома. Стоваттная люстра послушно светила с потолка, пол и потолок сияли чистотой, а на кровати, аккуратно застеленной горничной, сидела она – Милагрос Еремеевна. В руке она сжимала окровавленный нож. Улыбаясь запредельной улыбкой, она встала…

– Умри, проклятый старик… Обольститель!! Это ты виноват… Сдохни… Ты погубил меня навеки…

Я с трудом приподнялся и устало сказал:

– Не надо, Володя… Хватит.

Тень удивления мелькнула на лице призрака, белая фигура подёрнулась маревом…

И в следующий миг передо мной оказался истинный виновник трагедии, гимназист Володя Штайн.

Он рухнул на постель, уронил голову на руки… Я присел рядом. Я не отдавал себе отчёта в том, что передо мною – призрак умершего почти сто лет назад человека.

– Володя… Не надо больше. Милы давно уже нет. И только ты виноват в её смерти.

Сутулая спина мальчика вздрагивала.

– Ты ведь знаешь, давно догадался, что никакого любовника у неё не было. Какой там Северный Кормчий… Жалкое враньё взбалмошной провинциалки. Мила готова была на всё ради секунды славы – пусть даже и в азиатской глуши. А сейчас ты причиняешь боль и страдания другим людям, разве это справедливо?

– А то, что случилось со мной – справедливо?! – не поднимая головы, глухо выкрикнул он. На слове «справедливо» голос Володи по-мальчишечьи сломался.

– Нет. Конечно, нет. Но нам и не обещали справедливости. Нам обещали только… Любовь.

Он вскочил, воздел трясущиеся руки и завыл:

– О-о-о… Я отомщу-у-у!.. Вы захлебнё-о-отесь в крови-и!!

– Володя, перестаньте, – устало сказал я. – Вы Брюсова, что ли, начитались?.. Вам пора, мой мальчик… Поверьте старику, вам действительно пора.

Володя дёрнул головой, уставясь куда-то поверх моей головы. Я обернулся. Какая-то тень мелькнула у стены… Шелестнул обрывок фортепьянной мелодии… Пахнуло бисквитным теплом…

Володя вдруг опустил руки, заплакал и просто сказал:

– Ма-ма?

Поднялся сантиметров на десять над полом и словно нехотя поплыл к стене. На секунду остановился, нежно провёл по обоям ладонями, вздохнул, и, заведя глаза, с чмоканьем втянулся под разболтанную розетку…

Я сказал:

– Покойся с миром.

И абсолютно неожиданно для себя перекрестился…»