Фосс

— Смерть есть творение. Тело создает плоть, душа вдохновляется тем, как покидает тело, и сливается с другими душами.

— Даже с душами проклятых? — уточнил Фосс.

— В процессе горения чернота расстается с золотом.

— Значит, вот он отдаст лучшее, что в нем есть, — заявил Фосс.

Фосс указал на тело мальчика-аборигена, о котором они совсем позабыли. Он свернулся у костра как зверек.

Из трех преданных ему душ Фосс любил черного мальчишку больше всех. Столь непорочная невинность обещает самую глубокую преданность. И в то же время простота Гарри Робартса не внушала подлинного доверия — временами она предвидела гибель, — а изощренные софизмы Фрэнка Лемезурье могли оказаться пугающими отголосками мыслей его хозяина. Поэтому Фосс смотрел на черно-золотое тело мальчика-аборигена столь благосклонно.

— Он станет моей опорой, — проговорил немец и уснул, одухотворенный смирением безупречной преданности черного мальчика и контрастом небесного совершенства. Сон увенчал его взмокшую голову короной из звезд.

Утром же выяснилось, что Джеки нигде нет.

— Наверное, пошел искать удравшую лошадь, — сперва решил Фосс, восприняв его исчезновение как должное.

— Лошадь! — вскричал Гарри Робартс. — Да наши лошади едва ноги переставляют!

— Или воду ищет, — упорствовал Фосс.

— В аду нет воды, — заметил Лемезурье.

— Джеки вернется, — сказал Фосс. — Рано или поздно.

В бурдюках еще плескалась бурая жижа, и люди бережно держали ее во рту. Они немного подождали, хотя всем было ясно, что уже не важно, вернется абориген или нет.

Одна из лошадей не смогла подняться. Грива ее расстелилась по земле, кости едва поддерживали жалкую шкуру, и когда экспедиция двинулась вперед, в животе ее в знак последнего протеста забурлили газы.

Солнце взобралось на небо, и в жилах людей закипел огонь. Головы их были точными копиями все того же золотистого зеркала. Они не могли смотреть друг на друга, страшась осознания собственных мук.

Под воздействием безжалостного жара голова Гарри Робартса наконец стала совсем непроницаемой для света. Он принял форму и суть огромного грохочущего бронзового гонга.

— Я не хочу жаловаться, — пробормотал он и содрогнулся, — только оно все никак не кончается…

И тогда последовал удар.

— Да кто такое выдержит! — вскричал он, и бронзовая обреченность эхом разбежалась по кругам тишины.

— Послушай, — сказал Фосс. — Разве ты не слышишь там, вдали?

Губы его едва двигались.

— Это мои собственные мысли, — заявил Лемезурье. — Я слышу их уже давно.

Он не стал поднимать глаз от пустынной земли, к которой они так привыкли. О большем он теперь не просил.

— Это черные дьяволы! — вскричал Гарри Робартс, гарцуя на скакуне из чистого огня.

Нередко именно недалекий мальчик видел первым, будь то вещи материальные или нет. Теперь и немец заметил в мареве сперва сгустившуюся дымку, потом и черные фигуры. Пока на значительном расстоянии. И в вечном движении. Словно обретшие плоть тени.

Фосс отважился на улыбку.

По мере продвижения экспедицию по обеим сторонам сопровождали колонны черных.

— Если побежим, — сказал Лемезурье, заметив аборигенов, — то попадем между двух огней.

Однако вроде бы ничего не свидетельствовало о том, что три колонны намерены слиться.

Пока белые с горсткой уцелевших вьючных животных и изнуренных старых лошадей устало брели по дневной жаре, черные ступали мягко и упруго. Иногда тела последних казались твердыми как дерево, иногда рассыпались в черную пыль, однако в обеих ипостасях они выражали неумолимую уверенность. Вскоре оба отряда друг к другу привыкли. Женщины подошли ближе, маяча позади мужчин. Среди них бегали собаки с длинными яркими языками, с которых сыпались бриллианты.

Лошадь задрожала, Фосс опустил взгляд на тощую холку и увидел, как из-под луки седла выползает язва. И тогда он заколебался и наконец открыл собственные язвы, которые прежде скрывал. Его пожирали черви. Над ним глумились сморщенные черви его внутренностей. И так он ехал через ад, пока не почувствовал ее прикосновения.

— Я не подведу, — заверила Лора Тревельян. — Даже если иногда тебе этого хочется, я не подведу.

Она возлагала на его язвы целебную мазь слов.

Он на нее не смотрел, потому что еще не был готов.

Невзирая на его сопротивление, во время совместной езды стремена их переплелись. На израненную холку лошади падали соленые капли жгучего пота, заставляя ослабевшее животное корчиться от боли.

Они ехали через ад, в котором пахло рождественской елкой или метавшимися на ветру волосами. Во рту у него было полно зеленовато-черных кончиков волос и изысканной горечи.

— Ты уже не владеешь собой, — сказал он ей наконец.

— Что значит владеть собой? — спросила она.

И они сблизились. Они пребывали в едином аду их общей плоти, которую он так часто пытался отвергнуть. Она облекала его нежно-белыми ножнами.

— Теперь видишь? Человек — это обезглавленный Бог, — проговорила Лора. — Вот почему ты кровоточишь.

Кровь падала на их руки горячими, густыми каплями. Но он так и не посмотрел ей в лицо…