Фосс

«В самом деле, он просто жадная свинья, — подумал Лемезурье. — Немецкая свинья!» И сам себе удивился.

— Кушайте медленнее, — заметила экономка. — Одна леди мне рассказала, что пищу следует пережевывать тридцать семь раз.

«До чего красивый мужчина!» — подумала она.

— Вам надо набираться сил.

Лицо худое, на лбу вены выступают. Миссис Томпсон вспомнила больных, за которыми ухаживала, особенно мужа, угасшего от чахотки вскоре после прибытия на эти берега, и вздохнула.

Вошел Топп с бутылкой вина и бокалами, поскольку знал, что Фосс ничего им не предложит. Учитель музыки его не винил. Великим мужам не пристало размениваться по мелочам, а если немец и не был великим, домовладельцу нравилось считать его таковым. Однажды Топп сочинил сонату для фортепьяно и скрипки. Впрочем, он не осмеливался заявлять на нее свои права, и если ему случалось давать ее ученикам, говорил: «Сейчас мы сыграем одну вещицу».

К его обычной скромности сегодня примешивалась хандра.

— После жаркого дня, — заметил Топп, — южные ветра пробирают до костей.

Миссис Томпсон собралась всласть порассуждать о климатических недостатках колонии, и тут ее окликнула с улицы знакомая леди.

— Не один ветер, так другой. Боже мой, это просто ужасно! В безветренную погоду тоже все не ладится. Прямо-таки страна контрастов! — Вот и все, что она успела сказать.

Фосс откинулся на спинку стула и ковырялся в зубах. Еще он рыгнул, словно был наедине со своими мыслями.

— Мне редко доводилось встречать здесь человека, который не был бы убежден, что эта страна его уничтожит, — заметил Фосс. — Вместо того чтобы самому превратить ее в то, что ему угодно.

— Эта страна не для меня, — объявил Топп, разливая вино по бокалам. — И вообще, я попал сюда по несчастливой случайности.

Он так разволновался, что пролил вино.

— И не моя, откровенно говоря, — сказал Лемезурье. — Я не могу думать о ней иначе как о дурной шутке.

— Я приехал сюда из-за преданности идеалам, — признался Топп, озабоченный лишь собственным положением, — и ложного убеждения, что смогу привить дикарям чувство прекрасного. А здесь даже аристократия или то, что по местным меркам считается ею, набивает животы бараниной до полного отупения.

— По-моему, с этой страной все в порядке, — осмелился возразить Гарри Робартс, — разве набитый живот — плохо? Я ни разу не голодал с тех пор, как сошел на берег, и очень рад!

На этом его мужество иссякло, и он выпил свое вино залпом.

— Гарри всем доволен, — заметил Лемезурье, — потому что у него на первом месте живот.

— Еще как доволен, — буркнул мальчик.

Когда-нибудь он найдет в себе силы убить этого человека.

— Я тоже, Гарри, — сказал Фосс. — Я осмеливаюсь называть Австралию своей страной, хоть я и иностранец, — добавил он для остальных, потому что людям присуще вставать на защиту того, от чего они отрекаются. — И пока знаю о ней слишком мало.

Как бы он ни презирал смирение, сейчас оно было довольно уместно.

— Добро пожаловать, — вздохнул Топп, хотя выпитое вино уже привело его в прекрасное расположение духа.

— Вот видишь, Гарри, — сказал Лемезурье, — у тебя есть единоземец, который разделит твои патриотические чувства и обнимет с тобой вместе распоследнюю игуану!

— Не мучайте его, Фрэнк, — велел Фосс вовсе не потому, что был против жестокого обращения с животными: их склока мешала ему предаваться самолюбованию.

Гарри Робартс утер слезу благодарности. Как и все любящие сердца, он имел склонность к заблуждению.

Что касается Фосса, он уже вступил в борьбу с грядущим и в этом деле на любовь особо не рассчитывал, потому что все мягкое и податливое недолговечно. То ли дело минералы — неиссякаемый источник чудес; полевой шпат, к примеру, вполне достоин восхищения, и его собственное имя лежало у него на языке словно кристалл. Если он хочет оставить свое имя на этой земле навсегда, пусть даже она поглотит его физическое тело, лучше бы это произошло где-нибудь в полной глуши — идеальная абстракция, которая не вызовет у грядущих поколений ни малейшей нежности. В сентиментальном восхищении он нуждался не больше, чем в любви. Он был человеком самодостаточным.

Глава будущей экспедиции посмотрел на своих подчиненных, гадая, знают они или нет.

Тем временем вверх по ступенькам уже взбиралось неопознанное тело. Оно загрохотало, обратив на себя внимание всех присутствующих, и ввалилось в комнату. Пламя свечей покачнулось.

— Это Тернер, — сказал Фосс, — и он пьян.

— Трезвым меня точно не назовешь, — признал вышеупомянутый, — но я еще не пьян. Это все эвкалиптовая настойка, будь она неладна! У меня от нее несварение.

— Зря вы ее пьете, — заметил немец.

— Такова уж человеческая натура, — мрачно заявил Тернер и сел.

Он был худым и длинным типом, чей разум окончательно скис. Тернер страдал косоглазием, проистекавшим из привычки наблюдать за чужими делами и при этом прикидываться, что смотрит совсем в другую сторону. Вопреки своему жалкому виду, он был жилистым и крепким и последние пару месяцев проработал на кирпичном заводе, поэтому складки его одежды и трещины в коже хранили заметные следы красной пыли.