Фосс

Лишь однажды немец задался вопросом: неужели это все происходит с ним, маленьким мальчиком, цепляющимся за родной Хайде подошвами сапог под рваным облаком и сенью скрюченных деревьев?

На пристани сияло солнце — прелестное, лиричное, весеннее солнце, еще не обратившееся в медный гонг.

Мистер Боннер вернулся и встал между немцем и собственными лошадьми. Спина у него была прямая, икры — мощные. Лора с удовольствием укрылась бы за массивной дядюшкиной фигурой, если бы это не выглядело столь жалко.

— Используйте любую возможность, чтобы отправлять нам депеши и держать нас в курсе, — отдавал он приказы своему слуге, по обыкновению повторяя одно и то же на разные лады и тем самым пытаясь укрепить собственную уверенность.

Фосс улыбался и кивал, потакая тому, кто считал себя хозяином положения. Проходя мимо сидевшего в седле лейтенанта, он похлопал его по колену и галантно поднял шляпу, приветствуя юных леди. В то утро его поведение было поистине безукоризненным.

Разве что он не поднимал глаз выше седел, отметила Лора Тревельян. Впрочем, она вовсе не осуждала его поведение, напротив, чрезвычайно радовалась возможности избежать его взгляда. Она обливалась по́том. На лице наверняка появился жирный блеск, и челюсти настолько сжались, что получился тот самый тяжелый упрямый взгляд, который так часто расстраивал ее в зеркалах. Это и есть мое типичное выражение, начала подозревать Лора после долгих и безуспешных поисков более приглядной мины, не догадываясь, что красота проявляется, когда тебя застигают врасплох.

И она сидела на лошади, изнемогая от осознания собственной ничтожности и некрасивости.

Мистер Боннер, долгое время пытавшийся отвести немца в сторонку и переговорить наедине, чтобы присутствующие оценили его значимость, чувствовал себя все более нелепо. Он нахмурился и важно потряс брылями, затем потопал пяткой, отчего зазвенели шпоры, и привлек внимание к своим дородным икрам.

Наконец усилия его увенчались успехом.

— Я хочу, чтобы вы знали: на меня можно положиться, — сказал он, прижав немца к телеге со светло-серыми тыквами, одна из которых была расколота пополам и сияла оранжевой мякотью. — Я готов исполнить любую вашу просьбу. К примеру, о своей семье вы не упоминали, но знайте, что в случае необходимости… Сообщите только, как мне ее разыскать — напишите в письме, когда доберетесь до Рейн-Тауэрс.

Хотя мистер Боннер выражался крайне витиевато, намерения у него были самые благие. Будучи человеком добропорядочным, он требовал подчинения, которое получал далеко не всегда. В надежде установить более тесные отношения он схватил немца за лацкан, и толпу это, несомненно, впечатлило. По лицам пробежала рябь восхищения — публика оценила отвагу соотечественника, властвовавшего над иностранцем-первооткрывателем. Тревога мистера Боннера улеглась. Теперь он всей душой полюбил этого человека, порой представлявшегося ему ненавистным и ничтожным. Свежая струя, привнесенная в их общение его собственным великодушием, заставила глаза коммерсанта увлажниться.

Фосс не считал такие отношения обидными, поскольку не мог в них поверить. Они были не то чтобы неправдоподобны, скорее совершенно нереальны.

Он потрогал семечки оранжевой тыквы и подумал о том, что коммерсант сказал о его семье.

— Моя семья… — начал он, укладывая остроконечные семечки в ряд. — Переписка давно прервалась. Вы не находите, что связи вроде родственных — случайны, даже если вначале мы пытаемся убедить себя в обратном и благодарны за тепло, потому что слабы и неопытны? Мы еще не усвоили, что судьба не принимает в расчет утробу.

Мистер Боннер смотрел в его ясные глаза и не понимал.

— Что ж, — проговорил он, — так уж и не принимает? Откуда нам знать?

Вам уж точно неоткуда, подумал немец.

— Полагаю, я напишу им, когда настанет время. Мой отец стар. Он торговал лесом. Вероятно, уже умер. Моя мать — женщина весьма сентиментальная. Ее мать родом из Швеции, и в доме полно раскрашенных настенных часов. Na, ja[8], и все бьют в разное время.

Отсутствие синхронности изрядно его удручало. Фосс внезапно ощутил духоту спертого воздуха в старых зимних домах и плоть человеческих взаимоотношений — безобразную, приторную тиранию, которой он поддавался.

Неприятие прошлого вывело его из себя, и он взглянул в лицо той девушке, чьи руки некогда раздирали в клочья плоть камелий. На миг их сущности снова вступили в поединок, и он испытал мрачное наслаждение от того, что отклонил предложенные ею молитвы.

Лора Тревельян сидела на лошади, преисполненная скорее бесстрастной гордости, нежели смирения, которого надеялась достигнуть.

«Холодная девушка с крутым нравом, — подумал Фосс, — пожалуй, я мог бы ее полюбить».

Менее подверженный предрассудкам солнечный свет ее точно любил.

Лоре Тревельян пришлось отвернуться то ли от ослепительного сияния, от которого рябило в глазах, то ли от пристального взгляда немца, заполнявшего все поле зрения. В конце концов, я слишком слаба, чтобы терпеть такую пытку, читалось у нее в глазах.

Немец тоже отвернулся, потеряв интерес.