Фотография из Люцерна

– Вроде бы я сказала той даме, что держу своего Моди наверху, в комнате, в которой дрыхнет эта маленькая дрянь, моя внучка, когда соизволит у меня остаться с ночевкой. Это потому, сказала я той мадам, что я недолюбливаю старого Амедео. Что тут началось! Скандал, презрительные взгляды! «Какое невежество!» – Решительно выпячиваю грудь. – Можно подумать, меня вырвало на ее поношенный костюм от Валентино – я просто изложила свое мнение, не побоялась сказать правду… Хотя кто тут должен бояться – та, у кого нет ничего своего, или мы, настоящие меценаты? Так что, надо мной насмехались, жестоко насмехались.

Ты сорок лет помогаешь, даешь деньги, льстишь, стараешься быть любезной – а им все мало! И упаси господь обидеть кого-нибудь – всегда помни, что надо быть политкорректной! Не то потом косые взгляды и за спиной шепот (достаточно громкий, чтобы ты различила все до единого слова), что твой покойный муж педераст, сын фигляр, а второй сын в тюрьме – хотя он всего лишь ошибся в бизнесе!

Не надо лицемерить, давайте скажем правду. Мы с вами, вместе. Наше преступление… все знают, в чем оно заключается. Мы богаты! А некоторые чертовски богаты!

Какая прекрасная мысль – заставить богатых платить за то, что они богаты! Как всем нравится наблюдать за унижением аристократов! Если я что-то и поняла к своим шестидесяти семи, так это вот что: сколько ни делай, сколько ни давай, все будет мало, мало, мало!

Смотрю по сторонам, стараясь избегать взглядов моих настоящих друзей, сосредоточиваю внимание на зрителях.

– Луис, бразилец по крови, рассказывал мне об очень популярном в Латинской Америке мексиканском сериале. – Я поворачиваюсь к Луису. Он улыбается мне и кивает. – Сериал называется “Los Ricos También Lloran” – «Богатые тоже плачут». Да, богатые тоже плачут. Я могла бы вам кое-что об этом рассказать. Думаю, кое-кто из присутствующих мог бы тоже.

Здесь публика начинает понимающе кивать.

– В последнее время из моих глаз часто катятся слезы. То, что раньше казалось ясным… я уже ничего не понимаю! Стареть так трудно. Красота увядает. Люди оказывают меньше уважения. А новые люди, Сэм называл их «понаехавшими» – они вообще не знают, кто мы. И кем были. Как мы строили здесь музеи, театры, создавали симфонический оркестр… А теперь – что? Кто мы сейчас? Кто я? Нелепая богатая старуха с крашеными волосами, которая раздает бездомным разящие духами меховые одеяла!

Что за времена нынче! Как люди одеваются на улицах! Глаза бы не смотрели! – Продолжительная пауза. – Но пусть об этом беспокоятся они сами. Течет время, уходит целая эпоха. Мир, который мы знали и любили; мир, который мы создали и питали, уходит… унесенный, как говорится, ветром…

Долгое молчание.

– По утрам я смотрю в зеркало и не узнаю себя. Кто это? Все, что я сделала в жизни, – все зря? Все бессмысленно? Пожертвования, благотворительные балы, завтраки, все наши планы, обращения к властям, проекты – зачем все это было? Нас рассудит время? Помните, у Кэрролла: «Едва ли, – Плотник отвечал». Так вот – едва ли!

Простите меня! Я вижу по вашим лицам, как вам всем за меня неловко. Вы уже жалеете, что пришли. Жалеете, несмотря на прекрасную игру Луиса? Звуки, которые издает его виолончель,… так стонет женщина в руках опытного любовника. Или, может, мне следует сказать: так будет стонать женщина, когда… Впрочем, оставим это… Искусство питает нас, исцеляет, наполняет жизнь блеском и страстью. Кажется, я это уже говорила… К сожалению, не всегда. Для меня сегодняшний вечер – смесь радости и горечи. Единственное, что нужно сказать: вскоре этот в высшей степени талантливый и привлекательный молодой человек уедет в Нью-Йорк, где его ждет, я уверена, блестящая карьера. И я очень, очень горжусь им. Та старуха, что стоит сейчас перед вами, поблекшая, дряхлая балаболка со всеми своими морщинами и промахами, – она останется здесь и дальше выслушивать насмешки. Нескончаемые насмешки, глумление, ложь и злорадное торжество, которые – пусть так! – двигают вперед наш жестокий мир. Вот и все! Радуйтесь!

Я уже вся в слезах – публика отводит глаза.

Луис обнимает меня и, бережно поддерживая, уводит из зала. Я цепляюсь за него – рыдающая старуха, сломавшаяся под грузом лет. Даже оказавшись вне пределов видимости, я все рыдаю. Что там в зале, аплодисменты?

Конечно, нет! С чего бы?

Наконец, я распрямляюсь; мы с Луисом беремся за руки и выходим к зрителям. Я не кланяюсь. Глаза все еще мокрые; я стою, уставившись куда-то в стену.

Раздаются аплодисменты. Сначала тихие, потом громче. Сильнее всех хлопает Джерри, мой бывший. Я хотела бы сказать ему спасибо, но не желаю выходить из образа. Поэтому опускаю глаза, делаю вид, что расстроена и смущена.

И вот уже не аплодисменты – овация. Те, кто заплатил за билет бешеные деньги, теперь отбивают ладоши: представление, как зеркало, отражает их самих. Несколько первых фраз моего монолога – и они забыли, что это спектакль. А сейчас наваждение схлынуло. Они вопят: «Браво! Браво!»