Фрагменты сожалений

Когда-то женщина души в нем не чаяла, как ранее – в своем муже с огненно-рыжими волосами – ее слабость (быть может, в какой-то степени и проявление нарциссизма), за которые она и влюбилась в него в свои студенческие годы. Но он, заделав ей ребенка, вскоре променял их на другую женщину – высокую, статную, с волосами как черный нефрит, на фоне которой посчитал свою жену серой мышью, несмотря на то, что еще в школе и институте она пользовалась большой популярностью. И она внушила себе, что на самом деле он был идиотом, которому не хватило мозгов понять, что красота его жены ему попросту приелась, как через годы приестся и сомнительная, фальшивая красота черноволосой цапли. А ребенок, по всей видимости, и вовсе стал для него тяжелым бременем, являющим собой конец его гулянкам, распутнической свободе. И когда он ушел от них, мальчик перестал узнавать в женщине родную мать; он видел в ней чужачку, будто в его жизни снимали продолжение «Вторжения похитителей тел» – фильма, который годами позже он смотрел в видеосалоне и в процессе поймал себя на чувстве déjà vu.

Несколько месяцев кряду женщина не водила своего сына в садик после того, как подожгла ему волосы, боясь оказаться за решеткой. Однако искупить свою вину перед ним не намеревалась. Напротив, продолжала всячески над ним издеваться, поднимала на него руку, обвиняла во всех смертных грехах. А малыш не мог понять, в чем провинился перед ней, изо дня в день плакал, и ему ничего не оставалось, кроме как, в конце концов, смириться с происходящим.

Однажды его мать, напившись, глубокой ночью собрала в два пакета все его игрушки, вынесла на задний двор и подожгла, а то, что от них осталось, в прихваченном с собой металлическом ведерке вернула домой. Шумно высыпала на подушку сына, тем самым разбудив его, и, не успел он ничего сообразить, лицом тыкала в еще малость дымящийся бесформенный пластик и куски металла, обжигая и царапая кожу.

– Нет, мам! Не надо! Мам!

– Нравятся новые игрушки? Нравятся?! Только и умеешь, что играть в эти дурацкие безделушки для тупиц! Лучше бы учился читать и писать – в школу почти через год! Какой же толк от тебя будет, когда вырастишь, бездарь?! – неистовствовала женщина, то надавливая ему на макушку, то дергая за воротник пижамы или за уши.

– Ма-а-а-ам! – кричал он, захлебываясь слезами. И потом, когда мать таки оставила его в покое и отключилась на другой кровати, не мог успокоиться до самого утра.

Что может быть обиднее для ребенка, чем тирания и рукоприкладство со стороны его же родителя, самого близкого и родного человека?

Мужчина в стареньком форде на длинном повороте сбавил скорость до семидесяти километров в час и подушечкой указательного пальца погладил сначала не уродливый, но вполне приметный шрам на левой скуле, потом – под глазом на той же стороне лица. Новые игрушки…

Что же было дальше? Бесконечно долгие месяцы под одной крышей с незнакомой женщиной, которой подменили его мать – пусть не совершенную, но хотя бы любящую родное дитя. А потом… потом ранним февральским утром она отвела его в садик и, вернувшись домой, в квартиру на пятом этаже, выбросилась из окна.

Опекунство над малышом взяла его больная раком бабушка, которая умерла за два с половиной года до его совершеннолетия. И остаток подросткового периода ему пришлось доживать в детском доме, поскольку никто из известных ему родственников не согласился взять обузой сынка, чья мать еще при жизни уж не один год назад как наплевала на всех. Он боялся, что, выйдя оттуда, отправится прямиком в армию, но, к его счастью, оказался непригоден для службы (прелести едва заметных глазу большинства людей внутренних анатомических недостатков). И с девушкой, с которой познакомился за полгода до совершеннолетия, уехал в Пензу, где они почти сразу поженились. Объективно она, конечно, была малопривлекательной: с такой, по его мнению, не походишь по улицам с гордо поднятым подбородком. Зато у него появилась крыша над головой, благодаря чему не пришлось бродяжничать (об обещанной ему по достижении совершеннолетия квартире все внезапно позабыли). А помимо того он мог оставаться уверенным в том, что она ни к кому никогда не убежит – разве приглянется такая нормальному парню, не познавшему тех же бед, что он, тем более парню – или совсем уж взрослому мужчине – красивому и успешному? Так и прожили они без ссор и неприятных происшествий целых пятнадцать лет (впрочем, и сейчас живут вместе, просто мыслями он теперь почти постоянно с…). Пока, в свой выходной прогуливаясь вдоль домов, не пересекся со слабоумной, которой чего-то ради вздумалось сыпануть добротную банку соли на его не заживающую с самого детства рану.

Лишь однажды он рассказал жене о своей матери, о том, что ему пришлось пережить. Но никогда не делился тем, что иногда по вечерам и ночам травмирующие воспоминания всплывали на поверхность, как порой всплывают трупы со дна озер и рек. Однако теперь он точно знает, как утихомирить внутреннюю боль и победить свою мать, за что он благодарен никому иному, как той слабоумной.