Франц Кафка не желает умирать

Под письмом стояла подпись Альберта Эйнштейна. Датировалось оно 1938 годом и наверняка спасло ему жизнь, обеспечив поддержку и предоставив работу, на чем в обязательном порядке настаивали американские власти, чтобы разрешить, или не выслать, претенденту эмигрировать в страну. Он получил его больше тридцати лет назад, но даже сегодня смотрел на него с удивлением и улыбкой. Эйнштейн помог ему не отправиться обратно в рейх, что, с учетом судьбы венгерских евреев, было верным провозвестником смерти.

Память рисовала ему Берлин, когда напротив него сидела Дора, он будто наяву слышал ее смех при упоминании имен Эйнштейна и Томаса Манна. Точной даты той встречи уже и не помнил. Но перед его мысленным взором проплывала терраса и эстрада в парке. Ощущение, что им больше не встретиться, тоже не забылось.

Долгие годы он не получал от нее никаких вестей. Думал, что она вошла в огромную когорту его убитых знакомых. Но в один прекрасный день, уже после войны, ему пришло письмо. Дора осталась в живых и смогла его отыскать. Рассказала о невероятной череде капризов судьбы, благодаря которым смогла спастись. Ускользнула как от гестапо, так и от НКВД. Оказавшись в лагере на одном из британских островов, смогла уехать в Лондон и жила там до конца войны. После этого порой присылала ему письма, со временем все реже и реже. Работала над увековечением памяти Франца. Встречалась с переводчиками и учеными. А в начале пятидесятых годов написала ему из Тель-Авива, куда власти города пригласили ее в качестве почетной гостьи, попросив прочесть серию публичных лекций. В письме говорилось, что там она повстречала не только Макса Брода, ставшего директором крупного театра, но даже свою подругу Тиле Росслер, вместе с которой когда-то встретилась с Кафкой. Прожив несколько месяцев в Израиле, возвратилась в Лондон, пообещав вернуться туда навсегда, чтобы провести остаток дней в каком-нибудь кибуце в Галилее, как мечтала с Францем в свои двадцать лет. Однако в пятьдесят четыре угасла в Лондоне, так и не воплотив свою мечту в жизнь. Но в своем последнем письме поведала ему, что оставила в кибуце Эйн-Харод принадлежавшую Францу щетку для волос – своего рода талисман. Этот факт и сегодня потрясал его до глубины души. Все эти годы Дора никогда с ней не расставалась.

Может, все эти тысячи пациентов, которых он вылечил от туберкулеза, в конечном счете представляют собой компенсацию за умирающего друга, спасти которого ему так и не удалось? «Убейте меня, иначе вы убийца!» Неужели вся жизнь сводится к длинному, но неизменно слишком короткому маршруту, который мы преодолеваем ради искупления воображаемых грехов?

Иногда у него возникало ощущение, что трагическая судьба трех человек, составлявших ближайшее окружение Франца – его самого, Доры и Оттлы, – принадлежит прошлому, существовавшему единственно в его воображении. Он вообще бывал во всех этих краях, встречался с этими людьми? Коридоры больниц Будапешта, заснеженные горные вершины Матляр, холмы санатория в Кирлинге, улочки Праги, операционные клиники «Шарите», проспекты Берлина, украшенные нацистскими флагами, небоскребы Манхэттена – неужели все это и правда скрашивало его дни? Его жизнь напоминала историю, сфабрикованную от начала и до конца.

Два других лежавших перед ним письма были подписаны Томасом Манном. Он пробежал глазами первое:

Дорогой профессор Мейер!

Доктор Роберт Клопшток – мой друг, которым я очень дорожу. В Германии его знали как одного из самых талантливых и многообещающих врачей. В Берлине он сотрудничал с профессором Зауэрбрухом, затем заведовал одним из отделений городской клиники, специализирующейся на лечении туберкулеза (в Бец-Зоммерфельде).

Мне говорили, что в мире найдется очень немного специалистов, столь компетентных в операциях на легких и лечении туберкулеза с помощью хирургического вмешательства, которые с таким успехом занимались бы научными изысканиями в этой области.

Доктор Клопшток – исключительно образованный и блестящий человек, я уверен, что как профессора медицины его ждет невероятный успех.