Франция в начале XVII века (1610–1620 гг.)

Вернемся к августу 1615 г. Тогда правительство считало свои отношения с Унией более или менее надежными, и Голландия не внушала опасений, так как присутствие Спинолы на Рейне заставляло ее ценить союз с Францией. Савойя и Венеция были заняты борьбой (первая с Мантуей, вторая — с Фердинандом Австрийским) и также нуждались в поддержке французского правительства, хотя герцог Савойский, разумеется, всеми скрытыми способами стремился использовать смуту в своих интересах. Зато в Швейцарии дела были далеко не блестящи, В смуту 1614 г. французский посол сумел быстро набрать для правительства 6 тысяч швейцарцев и арестовал эмиссара Конде.[598] Но в 1615 г., как только обозначилась перспектива новой гражданской войны, власти Бернского кантона вызвали домой около 4 тысяч своих сограждан, а один из их агентов пытался организовать возвращение и всех других, еще оставшихся во Франции.[599] Французский посол. писал правительству, что союз Франции с Испанией равно встревожил и протестантские и католические кантоны Швейцарии, «поскольку основой их величия были войны между Францией и Австрией».[600] Они боятся мира, «боятся, что союз этих государств приведет к тому, что нужда в их солдатах отпадет, и они будут вынуждены повесить на гвоздь свое оружие». Такие настроения были весьма подходящими для успешной агитации грандов (через Бульона и его друга, курфюрста Пфальцского), имевшей целью усилить недовольство испанскими браками. Французскому послу пришлось немало потрудиться, чтобы добиться хотя бы нейтралитета Швейцарии.[601]

Что касается Англии, то для французского правительства не была сомнений, что Яков I был очень раздражен франко-испанским союзом. Сильное протестантское движение в Англии заставляло его самого искать союза с Испанией, но его попытки устроить брак принца Уэльского с инфантой были неудачны. Уже в смуту 1614 г. он пытался завязать сношения с грандами. В 1615 г. агент Конде был отправлен в Англию с просьбой о помощи, но на обратном пути его удалось арестовать и заключить в одну из крепостей в Пикардии.

В целом, перспективы начинающейся внутренней войны казались правительству благоприятными. Задача заключалась в том, чтобы и в дальнейшем достичь полной изоляции грандов от иностранных государств. «Если только иностранные государства не примкнут к принцам, к чему мало данных, или если не присоединится к ним вся гугенотская партия в целом, мы надеемся, что законность действий короля и его сила и власть рассеют эту тучу. Ведь они (принцы, — А.Л.) сами по себе не имеют ни влияния, ни возможности противодействовать союзу короля (с Испанией, — А.Л.), или разорвать его. Если верить их похвальбам, так они рассчитывают найти себе союзников и внутри страны и за границей. Но такие заявления делаются не столько потому, что сами они в этом уверены, сколько с целью запугать нас и заставить отказаться от поездки».[602] В этом оптимистическом прогнозе было, однако, весьма существенное условие: «если не присоединится к ним вся гугенотская партия в целом». В середине августа,[603] когда были написаны эти слова, возможность такого исхода казалась весьма вероятной.

Гугенотская конференция, открывшаяся в Гренобле[604] 15 июля, не давала пока оснований для беспокойства. Борьба между разными группами депутатов, которая вскрылась впоследствии и определила сперва колеблющуюся, затем мятежную политику конференции, в первый месяц заседаний проявлялась мало.[605] Перевес имели роялистически и миролюбиво настроенные депутаты городов. Программу этой миролюбивой группы лучше всего выразил Дюплесеи-Морне.[606] Учитывая разлад в партии, проявившийся столь отчетливо во время Сомюрской конференции, он считал теперь самыми насущными задачами укрепление единства партии и разумное использование имеющихся прав и привилегий; этими способами можно было достичь «если не возвеличения наших церквей, то по меньшей мере упрочения надолго нашего положения».[607]