Франция в начале XVII века (1610–1620 гг.)

Разгадку решения правительства следует искать в определившейся, наконец, позиции гугенотов, главным образом Рогана.[415] Источники дают не одно свидетельство тому, что Роган медлил с присоединением к Конде, но держал все наготове. Наивно было бы думать, что и министры пассивно ждали того момента, когда он открыто выскажется за принцев. Переписка Дюплесси-Морне дает немало данных для характеристики поведения правительства по отношению к гугенотам. Эта политика лишь усилила все ту же давно проводившуюся линию: надо было лишить Рогана поддержки со стороны всей гугенотской массы, не дать ему в руки «религиозного предлога». Поэтому королева «вняла благоразумному совету» Дюплесси-Морне (которому упорно не хотела внимать во время Сомюрской конференции и после) сделать что-либо для общих интересов гугенотов и разрешила общее собрание (assemblée générale), ускорив его созыв.[416] Таким образом, возможность успешной агитации среди всех гугенотов была у Рогана отнята перспективой предстоящего общего собрания, а роялизм гугенотских городов делал невозможным вовлечение всей гугенотской партии в целом в борьбу с правительством. Главенствующее же положение, которое среди принцев занимал Бульон, препятствовало Рогану, его врагу, примкнуть к ним.[417] Иными словами, в данном случае Роган вынужден был определить линию своего поведения не как глава гугенотской партии, но лишь как один из крупнейших вельмож со своими приверженцами. Поэтому он счел, наконец, за лучшее перейти на сторону двора.[418] Известие об этом решении пришло в Париж 25–26 апреля, так как 28 апреля оно достигло уже; и Суассона.[419]

Такой успешный исход не мог не укрепить мирных позиций министров, ибо угрозы Гизов при изменившейся ситуации были уже не столь опасны. С другой стороны, отказ Рогана от выступления ослаблял и без того уже разъединенных принцев, т. е. должен был возбудить у них большее тяготение к миру. Действительно, Бульон писал 29 апреля Жанену из Ретеля, что принц согласился остаться там для благополучного окончания переговоров и что «дела находятся в таком состоянии, что позволяют надеяться на хороший и счастливый исход конференции».[420]

Правда, и на этот раз не обошлось без торговли.

1 мая принцы отправили в Париж свой ответ. Они соглашались оставить Вандома без поддержки,[421] но просили увеличить денежную сумму до 150 тыс. экю и дать пенсии Лонгвилю, Ретцу, Люксембургу и другим сеньерам, а главное они отнюдь не собирались поступаться Амбуазом.[422]

Такая настойчивость вызывалась, с одной стороны, какой-то надеждой, которая им была подана насчет этой крепости, с другой же — слухами из Парижа о новой перемене настроений при дворе в пользу войны.

Гизы не преминули устроить королеве соответствующую демонстрацию по поводу уступок принцам, а герцог объявил во всеуслышание, что готов выступить в поход.[423] Вряд ли это заявление всерьез поколебало позицию правительства, но оно было очень на руку сторонникам войны, т. е. Конде и Неверу. Решив начать войну, они выехали из Ретеля, несмотря на предупреждение делегатов.

3 мая Невер захватил в Шампани важную пограничную крепость Сент-Мену.[424] На следующий день туда же явился и Конде в сопровождении большого отряда. Так подкрепили они свою «надежду на получение Амбуаза».

Смысл этого военного выступления ясен. Боясь быть окруженными стягивавшимися к Шампани королевскими войсками, принц и Невер взяли инициативу в свои руки. Они полагали, что добьются удовлетворения своих «частных» претензий лишь при помощи войны, которую и начали.

Известие о взятии Сент-Мену доставило Гизам полное торжество, так как миролюбивая политика министров была полностью скомпрометирована: несмотря на все уступки, она привела к той же войне, которой требовали Гизы. «Поскольку всякая надежда на соглашение казалась потерянной, было предложено выступить в поход и поручить командование армией герцогу Гизу».[425]

Но в этот момент дело приняло неожиданный оборот. Слухи о войне разлетелись по Парижу с быстротой молнии и вызвали в городе решительный протест. В каких именно кругах? Источники говорят ясно лишь о членах Парижского парламента, но многие высказывания позволяют думать, что недовольство охватило гораздо более широкие слои населения столицы и что парламент явился лишь выразителем мнения чиновничества, буржуазии и народа. Позиция их всех была направлена против гражданской смуты.