Французская кухня в России и русской литературе

В 1814 году, когда уже отошли в прошлое Наполеоновские войны, госпожа Клико-Понсарден отправила в Россию свое шампанское урожая 1811 года — того самого года, в августе которого на небе появилась комета. В тот год после необычайно жаркого лета наступила очень теплая осень, которая принесла удивительный урожай винограда. Это отметила и русская пресса: «Нынешнее вино превзойдет добротою вина всех прежних лет, не исключая даже и 1748 года»[526]. Вино этого года оказалось превосходным, и его образно назвали vin de la comète («вино кометы»)[527]. Пушкин дважды использовал эпитет этого вина. В стихотворном послании к Якову Толстому «Горишь ли ты, лампада наша…» он пишет: «Налейте мне вина кометы»[528]. А в романе «Евгений Онегин»:

Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток[529]

.

Эта «пробка в потолок» была реминисценцией поэтических строк Вольтера из его сатирической поэмы «Le Mondain» («Светский человек»)[530], в которой был запечатлен образ утонченной французской городской жизни:

D’un vin d’Ay dont la mousse pressée,
De la bouteille avec force élancée,
Comme un éclair fait voler son bouchon.
Il part, on rit; il frappe le plafond…[531]

Вино Аи, пена которого

Со стремительной силой, как молния,
Заставляет пробку лететь прочь из бутылки…[532]

Это перевод Владимира Набокова, хотя он почему-то не стал переводить самое главное, следующую строчку из поэмы Вольтера, где сказано, что пробка «frappe le plafond» — «бьет в потолок». А далее в том же «Евгении Онегине»:

Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?[533]

Ипокрена древнегреческих мифов — это «конский источник», священный источник на вершине горы Геликон, забивший от удара копытом крылатого коня Пегаса. Для муз он был источником вдохновения.

В неоконченной десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин описывает беседы «между Лафитом и Клико», которые подпитывают вольнолюбивые замыслы лучшей части русского дворянства накануне восстания декабристов:

Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука.

В письме Петру Вяземскому Пушкин упомянул «Вдову Клико» в контексте политических споров: «Здесь некто бился об заклад, бутылку V. C. P. противу тысячи рублей, что Варшаву возьмут без выстрела»[534]. Бутылка V. C. P. — это аббревиатура названия шампанского Veuve Clicquot Ponsardin, а взятие Варшавы, которое произошло 5 октября 1831 года, — это заключительный акт подавления польского освободительного восстания.

В гоголевских «Мертвых душах» у Ноздрева, буйство которого бьет через край, шампанское «Вдова Клико» превращается в какого-то монстра: «Шампанское у нас было такое — что пред ним губернаторское? просто квас. Вообрази, не клико, а какое-то клико-матрадура, это значит двойное клико»[535].

А у Достоевского уже упоминавшийся нами обед в повести «Двойник», который «походил более на какой-то пир вальтасаровский», конечно же, был с «Вдовой Клико». С тем «искрометным вином, — вином, нарочно привозимым из одного отдаленного королевства, чтоб запивать им подобные мгновения, — вином, более похожим на божественный нектар, чем на вино»[536].

И у Чехова «Veuve Clicquot» в рассказе «Шампанское» — это «сокровище»: «Мы готовились встретить Новый год с необычайной торжественностью и ждали полночи с некоторым нетерпением. Дело в том, что у нас были припасены две бутылки шампанского, самого настоящего, с ярлыком вдовы Клико; это сокровище я выиграл на пари еще осенью у начальника дистанции, гуляя у него на крестинах»[537].

Александр Блок поэтически-возвышенно пишет и о «Клико». В поэме «Возмездие», музыкальным лейтмотивом которой должна стать, по замыслу Блока, мелодия мазурки, этот танец «гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского „fin de siècle“, знаменитой veuve Clicquot»[538]. Шампанское «Veuve Clicquot» присутствует и у Александра Куприна в романе «Юнкера», и у Алексея Толстого в повести «Мишука Налымов»[539].