Фридрих Горенштейн и «Зеркало Загадок»

Обратно поехали на трамвае. Никто из пассажиров не мог понять мой ломаный идиш и объяснить, где продают трамвайные билеты. Был осенний венский день с холодным дождем и сильным ветром. Вена славится своими ветрами. Одет я был не по сезону, поскольку багаж наш с вещами отправлен был в Западный Берлин, куда меня не впускали, несмотря на полученную стипендию, за отсутствие советского или какого-либо заграничного паспорта, на который можно поставить визу. Так, по крайней мере, объясняли. Разумеется, в этой обстановке невозможно было обойтись без трамвайного контролера. Он тотчас вошел после нас.

Что такое трамвайный контролер как человеческий тип ─ известно. Венский трамвайный контролер ─ красный нос и твердые уши под форменной фуражкой. Если немец, тем более австриец, надел форменную фуражку, то говорить ему о человечности ─ все равно, что говорить о человечности носорогу. "Не знали, где билет покупать, ребенок больной, не знали, не знали..." Пришлось заплатить штраф. Поэтому обрадовался дополнительному ЦРУ-шному заработку и поставил на ЦРУ-шную карту, причем в прямом смысле ─ на карту Москвы, которую должен был, в пределах своих возможностей, прокомментировать в интересах западной пропаганды. Кошка Кристя, которая освоилась в пансионате на Кохгассе, хоть и к неудовольствию хозяйки по фамилии Котбауер, поставила на эту разложенную карту Москвы свою измазанную попку, и от карты попахивало, но я воспринимал это как хороший признак.

В ЦРУ-шной анкете, помимо сухих цифровых данных, предложили мне также в вольном стиле на вольную тему изложить свое мнение по любому направлению ─ политическому, общественному, культурному. Я поехал в Венскую библиотеку, чтоб покопаться в газетах и книгах, необходимых для подобного изложения. В целом это, по сути, был мой западный бенефис, начало моей творческой работы на Западе. И сны начали сниться политические, странные: не Россия, но и не Запад, нечто неопределенное ─ разлив воды, книга, нарезанная, как пирог. Но раз приснился тогдашний редактор "Литгазеты" Чаковский, правда, с другой внешностью и в виде карлика, который по-цирковому ловко глотал подброшенные крутые яйца.

Для понимания подобных снов нужен психоанализ. Вена ─ город психоанализа, город Фрейда. Многое здесь ─ двухмерно, нет третьего измерения, нет куба. Романтизм тоже двухмерен, как верно замечено, но в романтизме двухмерность одухотворена. Вставные новеллы "Дон Кихота" двухмерны по сравнению с текстами, зыбкий материал, жизнь из него устранена. Двухмерность ─ почти сказка высокой любви и безграничного переживания. Двухмерный Дон Кихот и кубический Панса. Третье измерение немецкого романтизма ─ это, видно, ночи, туманы и тому подобное. Вот на какие книги и темы, совершенно не соответствующие моим замыслам и замыслам ЦРУ, я наткнулся в Венской библиотеке и увлекся ими.

Но двухмерный венский романтизм возвращал к теме. В витринах венских магазинов ─ книги о Гитлере, о Геринге, о СС, о Сахарове, "Палестинец ─ Родина или смерть". Книги при капитализме стоят дорого, это я особенно отметил. В городе почти не видно птиц, это тоже я отметил. У госпиталя Святой Анны немного деревьев. Птички торопливо перелетают и прячутся. Они не щебечут на тротуарах, как в Москве, где много зелени, хоть это не город-сад, а скорей, город-лес ─ все запущено.

Тем не менее, присущее Москве общение с птицами в Вене отсутствует. Впрочем, и в Вене случаются московские виды. Московское утро субботней Вены ─ все с сумками. К половине двенадцатого дня продтоваров в магазинах нет, и продавщицы грубые, особенно в больших супермарктах. Среди кассирш почему-то много женщин с вагнеровским профилем. В Вене вообще чаще, чем в Германии, встречается женский тип с вагнеровским профилем. Сам Вагнер с вагнеровским профилем, очень маленького роста, самый нехристианский в немецкой музыке, и вообще ─ самый нехристианский из немецких композиторов, художников, писателей. Про бедных художников, нищенствующих на капиталистических улицах, немало слыхал в советской пропаганде, даже видел снимки. Но реальность показалась еще более неприятной, чем ее расписывали советские пропагандисты. Художник в грязной одежде, с грязной бородой на молодом лице рисовал на асфальте Трамвай-бана ─ надземно-подземного трамвайного вокзала. Рисовал то какую-то даму, то, на другой день ─ лошадь с золотой уздечкой, с длинной гривой, выставив чашку и написав "Danke". Я не видел, чтобы кто-либо бросил монету в чашку. Рядом с ним ─ его подруга с толстыми ляжками, обтянутыми джинсами. На той же остановке Трам-бана какой-то молодой затеял свару с двумя стариками бюргерского вида ─ мужчиной и женщиной в зеленых шляпах. Старик отбивался, но молодой одолевал и даже сбил со старого шляпу. Никто не вмешивался. Я вмешался ─ без слов, жестами. Молодой меня испугался: наверное, принял за полицейского, убежал. Старики ушли, даже не глянув в мою сторону и не сказав "Danke".