Фридрих Ницше

* * *

Тем не менее Ницше остался жить; Пауль Ре посещал его и развлекал его чтением вслух. Наконец, угнетавшие Ницше холода сменились более теплой погодой, снег, ослеплявший ему глаза, растаял. Петер Гаст, живший по примеру прошлого года в Венеции, по-прежнему звал Ницше к себе. В середине февраля Ницше с удивлением и радостью почувствовал, что к нему вернулись его прежние силы, его желание жить, его любознательность, и тотчас же уехал.

Месяц он прожил на берегу озера Гарда в Риве, откуда его родные, к великой своей радости, получили от него веселые письма. 13 марта он приехал в Венецию, и это число можно отметить как конец кризиса и начало выздоровления.

До сих пор Ницше еще не любил Италии: из всей страны он знал только озера, но их теплый и влажный, несколько тяжелый воздух плохо на него действовал; затем он знал еще Неаполитанский залив, но неаполитанская толпа внушала ему отвращение; красота и величие Неаполя, конечно, покорили, но не очаровали его. Между пышной природой и его страстной душой не установилось никакой близости.

Но Венеция сразу очаровала его; с первого же взгляда, без всякого усилия с его стороны, он нашел в ней то, что давали ему в прежнее время греческие гении, Гомер, Феогнид, Фукидид: а именно, впечатление ясного народа, живущего без сомнений и мечтаний. Сам Ницше в течение четырех лет борется с мечтаниями, сомнениями и обаянием романтического искусства. Красота Венеции приносит ему освобождение, и он с улыбкой вспоминает о своей прежней тоске. Не льстил ли он себе, считая себя самым несчастным из людей? У кого из людей, перенесших страдания, не являлось этой мысли, этой ребяческой гордости самим собой?

«Когда восходит первая заря облегчения и выздоровления, — пишет он, — мы с презрительной неблагодарностью относимся к гордости, помогавшей нам раньше переносить страдания, мы жестоко упрекаем себя в глупости и наивности, — как будто бы с нами случилось что-нибудь исключительное. Мы новыми алчными глазами смотрим на людей и на природу: умеренный свет жизни восстанавливает наши силы, а возвратившееся здоровье снова начинает с нами свою магическую игру. Как бы перевоплощенные, благодушные и немного истомленные, мы созерцаем это зрелище. В таком состоянии нельзя без слез слушать музыку».

Петер Гаст с трогательной добротой не покидал его. Он сопровождал его во всех прогулках, читал ему вслух, играл ему его любимые вещи. В то время Ницше больше всего любил Шопена; в его рапсодиях он находил такой искренний порыв страсти, которого совершенно нельзя найти в немецком искусстве. Без всякого сомнения, именно к Шопену относятся последние слова приведенного отрывка: «В таком состоянии нельзя без слез слушать музыку».

Петеру Гасту приходилось также исполнять и секретарские обязанности, так как к Ницше снова вернулась жажда работы и он ежедневно диктовал ему свои мысли. Ницше сразу выбрал заглавие для нового сборника «Под сенью Венеции» (скоро он отказался от этой мысли). Без сомнения, очарование Венеции сообщило ему это богатство и силу образов, эту тонкость переживаний. У Ницше есть теперь энергия для новых опытов. Справедливо ли его мнение, что холодный корыстный расчет определяет поступки людей, что пышная красота, которую являет нам Венеция, создана жалким желанием покоя, благополучия и устойчивости? Венеция единственна в своем роде, но во всяком случае она существует, и этот факт требует объяснения. Чудесная по виду, она хранит в себе чудесную душу. Какие же скрытые пружины движут нашими поступками? По учению Шопенгауэра, жизнь — это чистая воля жить; все существующее стремится к утверждению себя в жизни. Этим сказано слишком мало, — думает Ницше. Жизнь непрестанно стремится расшириться и увеличиться; она хочет не сохранять себя, а постоянно расти; ее существо должно быть проникнуто стремлением к завоеваниям и должно пылать восторженным возбуждением. Но как сформулировать такой принцип? Ницше еще пока не знает этого, но подобная идея живет в нем и волнует его. Он знает, что он накануне открытия, на пороге неведомого мира, и он пишет, т. е. вернее — диктует своему другу.