Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

«Вся психология до сих пор увязала в моральных предрассудках и опасениях: она не отваживалась проникать дальше в глубину. Понимать ее как морфологию и учение о развитии воли к власти, как ее понимаю я, – ни у кого никогда даже и в мыслях не было… Сила моральных предрассудков глубоко внедрилась в интеллектуальный мир, наиболее, казалось бы, холодный и наименее подверженный предрассудкам… Истинной физио-психологии приходится бороться с бессознательными противодействиями в сердце исследователя; этому противится «сердце»: уже учение о взаимной обусловленности «хороших» и «дурных» инстинктов как более утонченной безнравственности удручает и отвращает даже сильную, неустрашимую совесть, и еще более – учение о выводимости всех хороших инстинктов из дурных. Однако, когда кто-то считает даже аффекты ненависти, зависти, алчности, властолюбия аффектами, обусловливающими жизнь, эмоциями, существенными для жизни, чем-то, что существенно и необходимо для общей экономии жизни и чему, следовательно, должно содействовать, если должно содействовать самой жизни, – такой человек страдает от подобных выводов, как от морской болезни» (ДЗ, 23).

«Это повелевающее нечто, что люди называют «духом», желает господствовать в самом себе и вокруг себя и чувствовать себя господином… Его потребности и возможности таковы же, что приписываются психологами всему, что живет, растет и множится… Его цель – вобрать новый «опыт»… рост; точнее говоря, ощущение роста, ощущение возрастающей власти» (ДЗ, 230).

«…Сама жизнь по существу есть присвоение, оскорбление, подчинение себе чужого и более слабого, подавление, жестокость, навязывание собственных форм, поглощение и, наиболее безобидное и мягкое из всего, эксплуатация… Даже организация, в рамках которой… индивидуумы относятся друг к другу как к равным… – если эта организация жива, а не умирает, – по отношению к другим организациям вынуждена проделывать все то, от чего в пределах своей собственной люди удерживаются: она будет воплощаться в воле к власти… не потому, что моральна или аморальна, а просто потому, что она живет, и потому, что жизнь и есть воля к власти» (ДЗ, 259).

Особый интерес в этой связи представляет его отношение к расе:

«Человек эпохи распада, смешанной расы, который вследствие этого вобрал в себя разнообразное племенное наследие, а точнее говоря, противоположные и часто не только противоположные побуждения и ценности, которые борются друг с другом и редко оставляют друг друга в покое, – такой человек поздних культур и преломленных лучей будет в среднем человеком довольно слабым: его основное желание состоит в том, чтобы война, которая есть он сам, закончилась… Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как еще одна возбуждающая приманка и щекотка жизни и если, с другой стороны, ею унаследованы и развиты в себе высокое мастерство и тонкость ведения подобной войны с собою, то тогда появляются те волшебно непостижимые и необъяснимые люди, те загадочные люди, предназначенные к победам и увлечению других, подлинными примерами которых служат Алкивиад и Цезарь (к ним я хотел бы присоединить первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго (Великого) Гогенштауфена), а среди художников, возможно, Леонардо да Винчи» (ДЗ, 200).