Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

«Указателем выхода на верный путь стал вопрос: какова реальная этимологическая ценность символов «хорошего», отчеканенных в различных языках? Я обнаружил, что все они восходят к одной и той же концептуальной трансформации: повсюду «благородное», «аристократическое» в социальном смысле является базовым понятием, откуда непременно развивалось понимание «хорошего» в значениях «с аристократической душой», «благородный», «с душой высшего порядка», «с привилегированной душой», и это оформление протекало параллельно другому, где понятия «простой», «плебейский», «низкий» в конечном итоге трансформировались в понятие «плохой»… В генеалогии морали это представляется мне фундаментальным положением» (ГМ, I, 4).

«Восстание рабов в морали начинается тогда, когда сопротивление… становится созидательным и порождает ценности… Если всякая аристократическая мораль проистекает из триумфального самоутверждения, то мораль рабов изначально говорит «нет» тому, что «вне ее», что «другое», что «не она»: это «нет» и есть ее созидательный акт… ее действие… реакция… Человек сопротивления… постиг «злого врага», «злого», это и стало его основной идеей, откуда он потом произвел, как соотносимую и противопоставленную фигуру, «хорошего», – самого себя» (ГМ, I, 10).

«Это… совершенно противоречит тому, что делает благородный человек, который устанавливает основополагающую идею «хорошего» спонтанно… из себя самого, и только затем создает для себя понятие «плохого». Этот «плохой» аристократического происхождения и этот «злой», возникший из котла неутоленной ненависти… как отличны эти слова, «плохой» и «злой», несмотря на то что оба, несомненно, противоположны одному и тому же понятию «хорошего»! Но это понятие «хорошего» не одинаково: следует уточнить, кто есть «зло» с позиций морали сопротивления. Ответ со всей строгостью таков: конечно же это «хороший человек» другой морали, конечно, это знатный, властный человек, правитель» (ГМ, I, 11).

«Нельзя не видеть в сердцевинной сути всех этих благородных рас хищника, великолепную белокурую бестию, которая жадно рыщет в поисках добычи и победы; у этой скрытой сердцевины порой возникает потребность вылезти наружу, зверь должен покидать логово и возвращаться в свое дикое состояние. Римская, арабская, немецкая, японская знать, герои Гомера, скандинавские викинги – все они разделяли эту потребность. Именно эти знатные расы оставляли за собой понятие «варварский», где бы они ни побывали» (ГМ, I, 11).

«Я считаю нечистую совесть серьезной болезнью, которой человек заразился, испытав шок от наиболее существенного изменения, которое ему когда-либо довелось пережить, – того изменения, которое случилось, когда он вдруг обнаружил, что обнесен стенами общества и мирной жизни… Все инстинкты, которые не находят выхода вовне, обращаются внутрь… так человек впервые развил понятие, которое впоследствии назвал своею «душой». Весь внутренний мир… обрел глубину, ширь, высоту в той же мере, в какой внешний выход стал затруднен. Те жуткие бастионы, которыми социальная организация оградилась от древних инстинктов свободы… способствовали тому, что все те инстинкты дикого, свободного, рыщущего человека обернулись против самого человека. Вражда, жестокость, удовольствие от преследования, нападения, мести, разрушения – все это обратилось против самого обладателя этих инстинктов: таково происхождение «нечистой совести» (ГМ, II, 16).

«…Старейшее «государство»… возникло как страшная тирания и продолжало действовать до тех пор, пока это сырье людей и полуживотных не… оформилось. Я употребил слово «государство»: самоочевидно, что оно означает – некое стадо белокурых хищников, раса завоевателей и господ, которое, будучи создано для войны и обладая способностью организовывать, без колебаний вцепляется когтями в население, которое, быть может, значительно превосходит по численности, но еще бесформенно и не оседло. Вот так начиналось на земле «государство»… Эти врожденные организаторы не знали, что такое вина, ответственность, уважение… Само собой разумеется, нечистая совесть развилась не в них, но и без них не возникла бы… ее не было бы вовсе, если бы огромное количество свободы не было изъято из мира или по меньшей мере не перестало быть видимым, а стало латентным под ударами их молотов. Этот инстинкт свободы, насильно переведенный в латентное состояние… положил начало нечистой совести» (ГМ, II, 17).