Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

«Следует остерегаться легкомысленного отношения к этому явлению по причине его изначальной болезненности и уродства. Ибо в основе своей это та же активная сила, которая работает в большем масштабе в тех яростных художниках и организаторах и строит государства и которая там, внутри… в «лабиринте зверя»… становится нечистой совестью; это тот самый инстинкт свободы (на моем языке – воля к власти), с той лишь разницей, что теперь материалом, которым управляет данная сила, является здесь сам человек, вся его звериная сущность – а не… другой человек» (ГМ, II, 18).

«Нечистая совесть – болезнь, в том нет сомнения, но болезнь в той же мере, в какой болезнью можно назвать беременность» (ГМ, II, 19).

Первое, на что следует обратить внимание, – это что Ницше объясняет «класс» на языке «расы». Правящий класс, полагает он, это потомки расы победителей, управляемый класс – потомки расы побежденной; со временем расовые различия исчезли – частично через смешанные браки, но в основном по той причине, что «раса» – это по существу свод характеристик, общих для людей, длительное время живущих совместно на одной территории, при этом отношения власти сохранились. Тогда аристократия стала в расовом отношении неотличимой от простых людей – они превратились в единую расу – и понятие «класс» возникло в связи с потребностью истолковывать эти отношения власти, существующие между властителями и подвластными. При помощи таких отношений Ницше пытается объяснить происхождение двух противоположных типов морали, «души», нечистой совести, чувства вины и проч. Свою цель он видит в применении теории воли к власти в качестве того «вида причинности», которого требует логический метод.

Из-за того что «мораль рабов» есть по сути своей реакция против жизни в страданиях, против жизни, воспринимаемой как страдание, она является моралью «жизнеотрицающей»; она защищает, она отвращает, она сворачивает жизненность; свою крайнюю форму она обретает в буддийском уходе от реальности, патологической чувствительности к боли, когда жизнь представляется болезнью. В Шопенгауэре Ницше видит философа, который усвоил эту тенденцию в своих крайних проявлениях. Против этой тенденции он выдвигает встречный идеал:

«…идеал самого энергичного, самого живого и самого мироутверждающего человека, который не только научился мириться и справляться со всем, что было и что есть, но который желает, чтобы все повторялось, как оно было и как оно есть, вечно, жадно призывая da capo[58] не только для себя, но и для всех и вся…» (ДЗ, 56).

Такова эмоциональная важность возвращения: это самая крайняя форма приятия жизни – не только хорошего в ней, но также и плохого:

«Вы хотите, если можно… отменить страдания; а мы? – нам действительно кажется, что мы охотнее увеличили бы их и усугубили по сравнению с теми, что были!.. Воспитание страдания, великого страдания – разве вы не знаете, что именно это воспитание, и только оно, до сих пор создавало каждый взлет человечества? То напряжение души в несчастье, которое передает ей силу, ее ужас при виде великого разрушения, изобретательность и храбрость в испытаниях, терпении, толковании и эксплуатации несчастья, и все, что даровало ей также глубину, тайну, личину, дух, находчивость и величие, – разве не даровано это через страдания, через науку великого страдания? В человеке тварь и творец едины: в человеке есть материя, часть, избыток, глина, грязь, безумие, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный созерцатель и седьмой день, – понимаете ли вы это противоречие? И что ваши симпатии на стороне «твари в человеке», того, кого следует лепить, ломать, ковать, рвать, обжигать, закаливать, рафинировать, – того, кому назначено страдать и кому должно страдать?» (ДЗ, 225).

Только под знаком сверхчеловека возможно понять смысл защиты Ницше «аристократизма»:

«Каждое возвышение типа «человек» было до сих пор делом аристократического общества… общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разную ценность людей и которому в той или иной форме нужно рабство. Без этого пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий… никогда не возник бы другой, более таинственный пафос, та тяга к увеличению дистанции в самой душе, формирование более возвышенных, более редких, более отдаленных, напряженных и всеобъемлющих состояний, словом, именно возвышение типа «человек», непрестанное «самопреодоление человека», если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле» (ДЗ, 257).