Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

К истории жизни Ницше следует добавить историю его смерти. Чтобы умереть, ему понадобилось десять лет, и за это время он стал легендарной фигурой: живой и вместе с тем мертвый, существующий в недоступном человеку мире, он до опасной степени возбуждал мифотворческие силы нации, имевшей особое пристрастие к фантастическому и иррациональному. Ницше, для которого нацисты построили музей в Веймаре, был, строго говоря, сумасшедшим: в эти последние одиннадцать лет Ницше из рационального философа и гениального писателя превратился в человека, лишенного качеств, лицо, которое трудно как-либо характеризовать. Реальная действительность, а именно тот факт, что философ стал жертвой болезни (возможно, сифилиса) и пришел к состоянию, называемому обычно умственным бессилием душевнобольного, растворилась в тумане заблуждений, самообмана и пустословия, свойственных рейху с самого начала, от чего сам Ницше постоянно и настоятельно предупреждал; так что, в конце концов, Эрнст Бертрам, известный член «кружка» Стефана Георга, назвал душевную болезнь Ницше «восхождением в мистическое» и «гордым переходом» в более высокое состояние[88]. Содержание трудов всей жизни Ницше было аннулировано, разрыв с Вагнером залечен, даже враждебность по отношению к рейху нашла свое объяснение – и Ницше превратили в «союзника ненавистных ему сил» (HIII, 4). Дело дошло до того, что его начали отождествлять с последователями движения, против которого он изначально боролся: с антисемитизмом, апологетикой расы и государственности, нацизмом, претящим здравому разуму. «Время его последователей прошло», – писал Бертран Рассел к концу Второй мировой войны – выражение в той же степени английское, в коей непонимание сути дела всеобщее.

Нельзя отрицать, что Ницше в какой-то степени попал под влияние слово-и мифотворчества, свойственное времени и нации; но следует также и признать, что он боролся с ними и что его антинемецкие настроения были в своей основе внешним признаком внутренней борьбы. Он предвидел опасность и предупредил о ней в первых же своих «Несвоевременных размышлениях», где выразил опасение, что недавняя победа над Францией обернулась бы «поражением, если бы не искоренение немецкого Geist в угоду «немецкому Reich» (HI, 1). В дальнейшем он считал, что его опасения подтвердились:

«Deutschland, Deutschland uber alles»[89] было, я боюсь, концом немецкой философии» (СИ, VIII, 1).

Ставший беспомощным после кризиса, он попал в руки Элизабет, которая всегда была больше Ферстер, чем Ницше, а соответственно, и в лапы целого племени фабрикантов тевтонской мифологии. В эпоху нацизма поиски «хорошей родословной», распространившиеся на культурную и идеологическую сферы, высветили фигуру «отшельника из Сильс-Марии» тем легче, чем добротней была подготовлена для этого почва стараниями Элизабет. И возведенное в Веймаре ниневийское строение, призванное вместить архив Ницше, возникло не только как результат ее стараний, но и как плод молчаливого сговора большей части немецкого ученого мира.

Ко всему этому Ницше не имел ровно никакого отношения: это часть повести, но уже не о его жизни, а о его смерти.

Состояние, в котором он поступил в клинику в Иене, описано в отчете врача за 19 января (1889 г.):

«Больной проследовал за нами в свою палату со множеством учтивых поклонов. Он вышагивал по комнате величавой поступью, глядя в потолок, и благодарил нас за «грандиозный прием». Он не осознает, где находится. Иногда он полагает, что в Наумбурге, иногда – в Турине… Он постоянно жестикулирует и изъясняется восторженным тоном и напыщенными выражениями… Во время разговора он все время гримасничает. Также и по ночам почти беспрерывно продолжается его бессвязная болтовня».

Остаток 1889 г. он по большей части пребывал в том же состоянии: иногда бывал почти разумен, порой агрессивен, часто бормотал бессмыслицу, но физически был совершенно здоров. В начале 1890 г. в Иену приехал Гаст; свою встречу с Ницше он описал в письме к Карлу Фуксу:

«Он сразу же узнал меня, обнял и поцеловал и был ужасно рад меня видеть; он снова и снова жал мне руку, словно не мог поверить, что я и вправду здесь».

Гаст сопровождал больного в долгих прогулках и внимательно наблюдал за ним. Иногда ему казалось, что тот близок к излечению; но бывало, говорил он, что «казалось – ужас! – как будто Ницше притворяется сумасшедшим, будто он рад, что все закончилось именно так». О тех же ощущениях сообщает и Овербек в своих записках, но в обоих случаях это могло быть следствием труднообъяснимой мимики Ницше, а возможно, и явления «имитации притворства», которое часто сопровождает некоторые формы душевной болезни. Овербек тоже был в Иене в феврале 1890 г., и они с Гастом поочередно сопровождали Ницше во время его прогулок. Он сообщает, что подавляющую часть времени беседа носила вполне нормальный характер, если не считать, что Ницше не мог вспомнить ничего из того, что с ним произошло начиная с конца 1888 г., не осознавал своего состояния и не понимал, где находится.