Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Помните сны затюканного вездесущей Советской властью монархиста Хворобьева? Любопытно сравнить, как литературные сны персонажа Ильфа и Петрова перекликаются со снами реального монархиста Шульгина (октябрь 1957): «Под утро приснился мне Ленин. Он был молодой, рыжий и веселый. И поздоровались мы дружественно… Не первый раз вижу Ленина во сне. Но в первый раз я имел определенное ощущение, что я нахожусь там, по ту сторону земного бытия… знал и то, что сейчас над ним будут вершить Страшный суд. Впрочем, в этом суде я не ощущал ничего страшного, наоборот, я знал, что это будет суд правильный и справедливый. И я сказал Ленину:

– Хотите, я буду вашим защитником?

И он ответил согласием. Я думаю, он понял. Я из тех, кто много от Ленина пострадал. Поэтому мое слово в его пользу будет весить больше, чем тома его последователей, сделавших на ленинизме карьеру» (18).

Перепроверить интереснейшие сведения В. Шульгина о Страшном суде, будучи на этом свете, мы возможности не имеем, но большевики, похоже, предусмотрели для населения страны возможность не отвечать и перед Богом за содеянное. Обряд погребения человека модернизировался вне христианских традиций. Измученному Хворобьеву снился, в числе прочих, и председатель общества друзей кремации. Тоже любопытная черта новой жизни. Большая цитата, которую мы приведем из Ильфа и Петрова, как раз иллюстрирует этот необычный, но важный аспект культурной революции: «… вошедший остановился перед стариком швейцаром в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом спросил:

– Ну что, старик, в крематорий пора?

– Пора, батюшка, – ответил швейцар, радостно улыбаясь, – в наш советский колумбарий.

Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась полная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.

В Черноморске собирались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова – крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено…»

Сожжение трупов чуждо христианской традиции, но считалось важным элементом социалистического быта, где нет места долгим отпеваниям и воскрешениям из мертвых. В советском контексте кремация переосмысливается, в ней видят удобный и гигиеничный вид массового обслуживания, стоящий в том же ряду, что ясли, фабрики-кухни и дома культуры. «Звездины», «октябрины», гражданский брак и гражданская панихида, кремация – все это альтернатива многовековым освященным традициям. Причем, альтернатива действенная и действующая.

Первым гражданином, кремированным официально, стал рабочий Мытищенской водопроводной станции Ф. Соловьев, скончавшийся от воспаления легких. Ну, а потом – как обычно, мода. Все «передовое» подвергалось кремации – партийные вожди, народные герои, пролетарские поэты: «Пройти внутрь крематория мне все-таки удалось… Кольцов сунул мне в руку клочок бумаги – пропуск в подвальное помещение, где через «глазки» в бетонной стене можно было видеть зловещие печи. Перед одной из них уже стоял гроб, в котором с очень спокойным лицом лежал Маяковский. Чугунные двери раскрылись, гроб двинулся вперед, и я видел, как густая шевелюра поэта вспыхнула ярким пламенем. Этого не забыть», – пишет Б. Ефимов о похоронах В. Маяковского (20).

Вот в таких условиях полного переустройства духовной жизни сыном профессора Киевской духовной академии М. Булгаковым создавался роман «Мастер и Маргарита». Не случайно буквально с первых страниц романа автор дает нам представление об атеистических дискуссиях в среде московских литераторов. Рассуждений, так некстати прерванных заезжим профессором:

– Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил:

– Клянусь, я никому не скажу.