Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Нет повести печальнее на свете, чем повесть о том, как разошлись общественное мнение и реальная жизнь. Эту повесть мы сейчас и пишем. Но хочется отвлечься, поговорить о чем-то светлом и добром, что всегда давало человеку силы жить; да без чего невозможна и сама жизнь: о любви. И если говорить о человеческой любви, то переживет она и нас, и государственные системы, но именно взгляд образованных слоев общества на любовь дает нам то поэтическое восприятие чувства, которое достойно цивилизации и всемирной культуры.

Поскольку на протяжении многих веков именно мужчины создавали большинство дошедших до нас культурных ценностей, их сексуальное влечение к противоположному полу, поиски лучших подходов и нужных слов оказывают облагораживающее действие на последующие поколения людей. Все эти «уступи девушке место», «третий тост за дам» и «женщины и дети – первыми в шлюпку», по сути, предоставление прав слабому, нуждающемуся в защите человеку. Но когда речь начинает идти о принципиально новой социальной системе, революционеры подвергают сомнению все устоявшиеся догмы, в том числе о месте женщины в семейных отношениях.

Ничего плохого в равноправии нет – дело в глобальности суждений радикалов о равноправии. Нужно понимать, что наше представление о дореволюционном времени, как об эпохе пуританской, категорически не соответствует действительности. Речь даже не о дворянских проделках с крепостными девушками, гусарских приключениях с провинциальными дамами, купеческих загулах в нумерах и прочих Сонечках Мармеладовых. Всё само собой разумеется. Деликатнейший Антон Чехов – и тот в одном из писем, помеченных 1883 годом, писал, что каждую понравившуюся ему девицу удается «тарарахнуть» (1). Или, скажем, поэтесса Марина Цветаева, влюбившаяся в поэтессу и переводчицу Софью Парнок. Причем, любовь происходила на глазах у мужа – Сергея Эфрона. Так что бывало всякое.

Согласно Н. Бердяеву, в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины. У русских «природа», стихийная сила, сильнее, чем у западных людей, сформированных латинской культурой. Безудержность русских страстей давно стала притчей во языцех – стереотипом, и даже элементом мировой культуры. Страсть интеллигенции ко всему «прогрессивному», помноженная на традиционные условия крестьянского быта основной массы народа, дали поразительные, а где-то и непредсказуемые результаты. Принятое с Запада подхватывается, доводится до абсурда и последующего такого же гротескного отрицания. Однако надо разделять литературно-картинные страсти образованных слоев общества, и любовь как чувство обычных, вменяемых людей.

К началу ХХ века культура урбанизированной Европы стала остроэротической, наслаждение для состоятельных классов было поставлено на индустриальный поток. А тут еще и технические достижения – многотысячные тиражи откровенных фотографий и порнографические кинофильмы, которые, по сути, ничем не уступали современным видеоспариваниям.

Модерновый эротизм по европейской моде охотно подхватывали и российские образованные классы[193]. В интеллигентских кругах царило свободомыслие, вполне соотносившееся со всплеском чувственности в эпоху «Серебряного века» русской литературы. Сексуальная революция еще не наступила, но ситуация была уже предреволюционной.

Далее Первая мировая война, задействовавшая в боевых действиях миллионы мужчин, заставила правительства практически всех воевавших стран привлечь к обороне страны женщин – и в военную медицину, и в промышленное производство, и, собственно, в боевые части. Все это содействовало массовой эмансипации и половой свободе. Женщины индустриального общества были готовы к своей новой роли в социуме, более того – активно поддерживали тех, кто требовал перемен.

Уже 19 марта 1917 года в Петрограде состоялась 40-тысячная демонстрация женщин под лозунгами «Свободная женщина в свободной России!», «Без участия женщин избирательное право не всеобщее!», «Место женщины в Учредительном собрании!». Вскоре они – одними из первых в мире – получили избирательное право, которое было закреплено пришедшими к власти большевиками, провозгласившими полное равноправие полов. Для сравнения: женщины Франции стали полноправными участниками выборов только в 1944 году, а в Швейцарии вообще в 1971 году. А тогда, весной 1917 года, французский посол, «цивилизованный европеец» Морис Палеолог с патриархальным ужасом наблюдал за бесконечными демонстрациями «евреев, мусульман, буддистов, рабочих, работниц, учителей и учительниц, молодых подмастерьев, сирот, глухонемых, акушерок. Была даже манифестация проституток» (2). Крах привычного порядка пугал старого дипломата.