Фронтовой дневник (1942–1945)

Наши войска заняли Гдыню и ведут уличные бои в Данциге.

Хорошо продвигаются союзники. Уже добрались до Франкфурта-на-Майне, где завязали уличные бои.

Часть наших ребят сегодня из Топинау выехала в Велау. Завтра рано утром отправляемся и мы.

Сегодня получил заказное письмо от Мещеряковой, в котором она обстоятельно пишет о Юре:

Ты редко пишешь. Мы не имели от тебя письма месяц и 8 дней. Очень волновались. В мыслях всплывали самые тревожные предположения.

Юра грустил. Ему снились всякие кошмары. Мы молча их выслушивали и ждали тревожных вестей.

Мы живем прежней жизнью. Все сыты, в тепле, уюте, но для души здесь ничего не было и нет. Юра здоров. Он преуспевает по языку и литературе, пишет отличные сочинения, изложения. Видимо, любовь к этим предметам сложилась под твоим влиянием. Он только с математикой не дружит. Усидчиво не работает, и в оценках скачки 2–3–4–5. По дому помогает. Бывает, что ссоримся, обычно из‑за школьных дел. Но мы не сердимся. Считаю, что мы живем неплохо. Я все-таки добьюсь того, чтобы он 7‑й класс окончил успешно, восполнил пробелы в знаниях за 5‑й и 6‑й классы.

У него очень плохо с одеждой, как-то все сразу полезло. Сегодня купила ему к весне чувяки. Собрали денег на брюки. Пусть тебя это не расстраивает. Мы тут устроимся со всем необходимым сами. Ты береги себя.

Сегодня Юре, как сыну фронтовика, дали подарок: печенье, сахар, мыло, масло. Ему очень приятно. Он целый день в хорошем настроении. Его мать не пишет ему совсем.

2 апреля 1945 г.

Нахожусь в каком-то хуторе около Вальдау, км в 6 от передовой. Сижу на кухне, где гуляет ветер, т. к. нет ни одного стекла. Спешу кратко записать случившееся.

Вместо обслуживания линий мы приехали на этот хутор, чтобы привести в порядок дом и двор, куда предложено переехать нашему хозяйству. И вот с утра до поздней ночи занимались этим делом. Дом был не только захламлен, но и загажен. Славяне заходили в дом и оправлялись. Один умудрился наложить в вазу, накрыть крышкой и поставить в буфет на самое видное место.

От летящего пуха и перьев мы задыхались. Задыхались от вони. Противно было мыть эти засранные полы.

В сарае лежало 3 убитых фрица. Они уже стали вонять. Их нужно было нагрузить на телегу и увезти. Это было ужасно противно. Выворачивало внутренности от этого ужасного запаха разложения – трупного запаха.

Приехал командир роты. Я был озадачен, чем же его кормить. У нас не было мяса, жиров, посуды. Посовещались между собой. Поймали молодую лошадь и зарезали.

Мы ели мясо с удовольствием. Оно было молодое и вкусное, особенно в поджаренном виде. Но вот я понес обед капитану. Он как-то ел неохотно и спросил меня, чем я его кормлю.

Я ответил:

– Вчера, кажется, зарезали теленка.

Он сказал:

– Зачем ты обманываешь. Я вижу, что это теленок из-под дуги.

– А я, товарищ капитан, не был там, где резали. У нас все едят и подхваливают.

Но капитан не стал есть. К вечеру он вызвал Сурена со штабной кухни. И вот теперь Сурен готовит, а я помогаю.

Переехало уже почти все хозяйство, а уборка продолжается.

Посылки, оказывается, еще не посланы. Я говорил об этом и с капитаном, и с начальником штаба. Иван кивает на Петра.

Сегодня я уже говорил об этом особисту.

Сейчас на кухню влетела Машка – пизда-разбойница и унесла столик, за которым я писал. Мою тетрадь и ручку она бросила прямо на пол. Я поймал только чернильницу, подхватив ее на лету.

Оказывается, Сурен взял ее столик.

4 апреля 1945 г.

В кухне без окон меня окончательно просквозило, в результате обострились седалищные нервы, поясница. В довершение всего колет в боках, в легких, и все болит в груди. Болит также голова и ломит в суставах. Температурит. Вчера мне поставили банки, сегодня я весь день валяюсь на жестких нарах.

Мало кто верит, что я болен. В армии вообще болеть неприятно, т. к. всякую болезнь принимают за симуляцию и к больному относятся зловредно.