Фуку

Семьдесят,
                   если я помню,
                                           седьмой.
Мы на моторках
                           идём Колымой.
Ночь под одной из нечаянных крыш.
А в телевизоре —
                          здрасьте! —
                                             Париж.
Глаза протру —
                        я в своём ли уме:
«Неделя Франции» на Колыме!
С телеэкрана глядит Азнавур
на общежитие —
                               бывший БУР[9]

.И я пребываю в смертельной тоске,
когда над зеркальцем в грузовике
колымский шофёр девятнадцати лет
повесил убийцы усатый портрет,
а рядом —
                 плейбойские гёрлс голышом,
такие,
            что брюки встают шалашом.
«Чего ты, папаша,
                              с прошлым пристал?
Ты бы мне клёвые джинсы
                                                достал…»

Опомнись,

                 беспамятный глупый пацан, —
колёса по дедам идут,
                                       по отцам.
Колючая проволока о былом
напомнит,
                  пропарывая баллон.
В джинсах любых
                             далеко
                                          не уйдёшь,
ибо забвенье истории —
                                             ложь.
Тот, кто вчерашние жертвы забудет,
может быть,
                      завтрашней жертвой будет.
Переживаемая тоска —
как пережимаемая рука
рукой противника
                              ловкого тем,
что он избегает лагерных тем.
Пожалте, стакашек,
                                 пожалте, котлет.
Для тех, кто не думает,
                                       прошлого нет.
Какие же всё-таки вы дураки,
слепые поклонники сильной руки.
Нет праведной сильной руки одного —
есть сильные руки народа всего!
Поёт на экране
                          Мирей Матьё.
Колымским бы девкам такое шмутьё —
они бы сшмаляли не хуже её!
Трещит от локтей в общежитии стол.
Противник со мной продолжает спор.
Не может он мне доказать что-нибудь,
а хочет лишь руку мою перегнуть.
Так что ж ты ослабла,
                                      моя рука,
как будто рука
                          доходяги зека?
Но если я верю,
                            как в совесть,
                                                    в народ.
ничто
           мою руку
                             не перегнет!
Но с хрустом
                      сквозь стол
                                         прорастают вдруг
тысячи сильных надежных рук.
Руки, ломавшие хлеб
                                   не кроша,
чтобы во мне
                       удержалась душа,
руки, которые так высоко
в небо с  рейхстага взметнули древко,
руки, меня воспитавшие так,
чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,
и гнут
          под куплеты парижских актрис
почти победившую руку —
вниз.

Но на Колыму попадали разные люди, и не только невинные…

Около остановленной на перерыв золотопромывочной драги, над которой развевалось переходящее Красное знамя, на траве, рядом с другими рабочими, сидел старичок в латаном ватнике, ещё крепенький, свеженький, с весёленькой бородавкой на кончике носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парниковый огурец, но не тёмный, с полированными боками, а нежно-зелёный, с явно не совхозными пупырышками. Старичок взял щепотку соли из спичечного коробка с портретом Гагарина, посолил обе половинки огурца и не спеша стал потирать одну о другую, чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в бледные влажные семечки. Затем старичок достал из холщовой сумки с надписью «Гагра» бутылку с отвинчивающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югославского вермута, в явно не промышленной жидкости плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики петрушки, красный колпачок перца, и налил рассудительной струёй в фарфоровую белую кружку, не предложив никому.

— Удались у тебя огурцы, Остапыч… — со вздохом сказал один из рабочих, однако глядя с завистью не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в субтропики.

— А шо ж им не удаться! — осклабился старичок, индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что одно из семечек взлетело и присело на бородавку. — Стёкла у меня в парничке двойные… Паровое отопление найкращее — на солярке… Удобреньицами не брезгую… Огирок, вин, як чоловик, заботу кохае…

— Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал — на немецкой душегубке в Днепропетровске, — угрюмо пробурчал обделённый самогоном рабочий.